— Тринадцатый, — сказал Хрейн Тёртый и пригорюнился.
— Пятница, — добавил Локи.
— Почему ты решил, что сегодня как раз тринадцатый день? — удивился Хродкетиль Зеленый.
— Потому, — сказал Хрейн Тёртый, — что с самого утра настроение у меня плохое. Честно признаюсь, ни к троллю у меня нынче настроение.
И Хрейн сказал такую вису:
Если бонд с женою
Уж тринадцать вёсен
Спят к спине спиною
Не милуясь вовсе,
Если то и дело
Бонд с женой бранятся,
Сваливай всё смело
На число «тринадцать».
Затем он ни с того ни с сего сказал другую вису:
По реке плывет топор
В сторону Рейкьявика.
И пускай себе плывет, —
Видно, конунг обронил.
Что упало, то пропало —
А не блюй за борт драккара!
Ели мухи мертвеца...
Ламца-дрица, оп-ца-ца!
После не удержался и сказал еще одну вису:
Я тринадцатым родился,
Ни на что не пригодился.
Видно, я в семье урод,
Коли брага в рот нейдет.
Только совы запоют —
Тут и берсерки придут.
Будут резать, будут бить —
Я ж не стану брагу пить.
Хродкетиль Зеленый сказал ему: — Да уж затрахал ты всех своими висами.
А Локи вдруг закричал:
— Чем слагать за висой вису, поцелуй-ка лучше крысу!
— Плохая виса, — сказал по этому поводу Хродкетиль Зеленый. — Неправильная. Нельзя такую произносить. Да и не запомнить никак. Скальд из тебя, как из меня законоговоритель.
Между тем Хрейн Тёртый не успокоился, пока не сказал еще вису:
Клен ты мой опавший,
Клен потоков скалы ликования друга
Мимира,
Клен защитника Асгарда и Мидгарда,
Клен убийцы Кёйлы, Кьялланди, Аута,
Лейди, Бусейры, Хенгьянкьяфты,
Хюрроккин и Свивер,
Клен того, кто добыл ожерелье Фрейи,
Клен недруга и убийцы Фенрира Волка,
Клен похитителя козла, ожерелья
Брисингов и яблок Идунн
[28]
,
Что стоишь склонившись?
Он говорил бы еще, но Локи дал ему по башке, и Хрейн уснул.
14
Ранним утром кузнец Вермунд по прозвищу Сухой разбудил подручного, которого звали Харек Курятник, и послал за водой. Сам же стал разводить огонь в погасшем за ночь горне, чтобы доделать работу, какая осталась незаконченной с предыдущего дня. Работы и вправду накопилось изрядно: три острожьих наконечника для Хьяльмара Рукохвата, медвежий капкан для Харри Красного, новый топор для Брюнки Короткого, замок висячий для Фроди Мохноногого, замок врезной сундучный для Арни Железного, замок «собачья голова» для Мёрда Наглого, засов амбарный для Асвальда Треснутого, вертел для Ерунда, сына Ёкуля, две дюжины колец к упряжи для Глума, сына Гнупа, серп для Колли Рыжего, ключ для Хергерд, жены Хербьёрна, ключ для Херрёд, жены Херлейва, ключ для Хервер, дочери Херли, и напоследок та хреновина для Грейпа по прозвищу Фрукт, которую нужно было сделать хотя бы издали похожей на орало. Вермунд насыпал в горнило слой угля, сверху накидал стружек, которые придавил сухими дровами, сыпанул еще немного угля и кремнем высек искру. Когда пламя занялось, он поддул его мехами и стал раскладывать на кузнечном камне ручники и зубила. В это время пришел Харек Курятник, налил в бочку воды и сел рядом с нею, уставясь в пустоту прямо перед собой. Он был бледен, как лужа обрата, а глаза его походили на две лужи грязной дождевой воды. Словом, весь он был словно соединение разнообразных жидкостей, по большей части довольно мерзких.
— Что с тобой? — спросил его Вермунд.
— Лучше тебе не знать, — сказал Харек.
— Что тебя так напугало за воротами кузницы? — удивился Вермунд.
— Я даже не знаю, как это назвать привычными словами, — ответил Харек.
— Но вода-то в Овечьей, по крайней мере, не иссякла? — попробовал пошутить, как умел, Вермунд.
— Нет, — сказал Харек. — Но эту воду вместе со мной набирали очень странные соседи.
— Что же это были за соседи? — спросил кузнец. — Уж не Браги ли Любитель прикончил все запасы в своем доме и решил затереть новую бражку вместо того, чтобы разжиться приличным пойлом у старого Ульвхедина Пустого Мешка?
— У меня не хватает слов, чтобы рассказать тебе все чин по чину, — сказал Харек.
— Что ж, — сказал Вермунд. — Есть хороший способ для таких безвыходных положений. Ты начни рассказ, но все, что не знаешь как назвать, заменяй словом «дерьмо».
— Тогда слушай, — сказал Харек. — Выхожу я за ворота и вижу, что какое-то дерьмо тащится мне навстречу в дерьмовой дерьмовине, а в том дерьме, что у него вместо рук, держит какое-то дерьмо. И вместо головы у него одно дерьмо. Ноги мои подкосились, и я хотел сесть где стоял, но вдруг это дерьмо обращается ко мне на своем дерьмовом языке и спрашивает о каком-то дерьме. До меня начинает доходить, что, наверное, подо всем этим дерьмом прячется обычный человек, норвежец там, ирландец или, не к столу будь помянут, бьярм. И я вспоминаю, что я не какое-нибудь дерьмо, а викинг, сын викинга и внук викинга, выпрямляюсь во весь рост и желаю ответить, да не просто ответить, а сказать вису, но в голову ничего путного не лезет, кроме того дерьма, что окружает меня со всех сторон. И тут мы оба видим, что со стороны холмов на нас спускается целая туча разнообразного дерьма, причем одно дерьмо так же похоже на другое, как собака похожа на овцу, и не на овцу даже, а, к примеру, на твой кузнечный камень, если бы он вдруг обрел способность двигаться. А самое мерзкое, что пока эти дерьмовины спускались с холмов, то успели меж собою передраться, и, по-моему, несколько дерем поменьше прикончили одно большое, но довольно-таки неповоротливое дерьмо, потому что оно так и осталось лежать на склоне, между тем как остальные о нем забыли, потому что завидели нас и припустили во весь опор. То дерьмо, с которым я пытался разговаривать, смазало свои дерьмовые пятки в одну сторону, а я — в другую, не переставая думать о том, как же мне придется этой же дорогой возвращаться, и что же я найду на месте кузницы, если даже сумею вернуться. И как-то так удачно сложилось, что оказался я точнехонько на берегу Овечьей реки. И ничего другого мне не оставалось, как набрать воды, как ты мне и велел. И дернул же меня тролль посмотреть по сторонам! Потому что с одной стороны какое-то дерьмо вбирало в себя воду длинной дерьмовиной, что была у него заместо носа, а с другой стороны совершенно на него не похожее дерьмо черпало ту же воду дерьмовыми дерьмовинами, да так споро, что я уж подумал, не выхлебает ли оно нашу Овечью досуха. А прямо передо мной третье дерьмо висело в воздухе, огромное, как дерьмо, но без единого звука, и сосало воду, свесив книзу тонкую дерьмовину. И вот стою я на берегу Овечьей, отовсюду окруженный разнообразным дерьмом, и в голове у меня одно дерьмо, и не знаю, то ли мне возвращаться прежней дорогой, то ли ломануться к морю и на любом дерьмовом корыте, что сумею найти, дать деру отсюда куда глаза глядят.
