Материализованные события становятся опытом ума, испуганного всеми аспектами физической структуры, требуемой, чтобы сделать их реальными и познавательными для созидающего сознания. Этот автономный процесс, подобно фонтану, орошает каждый объект и событие в театре пространства-времени.
Каждый объект? Конечно, при условии нашего согласия и визуализации. Каждое событие? Разве события не являются объектами, при ближайшем рассмотрении действующими вместе?
Убедительность имаджонной гипотезы основана на ее способности к личному подтверждению. Гипотеза предполагает, что, когда мы фокусируем свое осознанное намерение на позитивном и жизнеутверждающем, когда мы сосредоточиваем свои мысли на этих ценностях, мы поляризуем массы позитивных концептонов, реализуем благотворные волны вероятности, вызываем в нашу жизнь полезные чередующиеся события, которые иначе бы не произошли.
Да это не просто гипотеза, подумал он, это работает. Достаточно убедительно, подумал он. Реальные законы, вы можете доказать их сами.
Обратное в такой же степени справедливо для продуцирования негативных или – в промежутке между ними – заурядных событий. Намеренно или по ошибке, безотчетно или с умыслом, мы не только выбираем, но и создаем все внешние условия, которые в наибольшей степени резонируют с внутренним состоянием души.
Вот в чем все дело. Вот тебе и «ну и что» – мы творим. Наше внутреннее состояние бытия. То, что кажется нам Внешним.
Никто не пассивен, никто не сторонний наблюдатель, никто не жертва.
Мы творим. Предметы, события. Что еще? Уроки. Предметы и события – это опыт, который мы переживаем, и уроки, на которых мы учимся. Или не учимся, и в таком случае создаем другие предметы и события и снова себя испытываем.
Совпадение? Из всех страниц, которые он мог бы открыть в книге, купленной случайно, его палец оказался именно на этой странице из… – он заглянул в конец книги – из трехсот девяноста семи. Шансы четыреста к одному. Он выбрал именно эту книгу из… какого количества книг? Нет, это не совпадение, подумал он, это судьба и Закон Привлечения в действии. Это была ее теория.
Уже не теория, тихо шепнула она, а Закон.
Глава семнадцатая
На следующее утро, сняв и уложив брезент, Джейми Форбс, слегка обеспокоенный прогнозом погоды, снова забрался в кабину своего самолета. Формировался холодный фронт, тучи сгущались над Алабамой, ожидались громы с килотоннами молний, бушующих там наверху. Не самая приветливая погода для маленьких аэропланов.
Смесь – ОБОГАТИТЬ
Шаг винта – МАКСИМАЛЬНЫЙ
Магнето – ОБА
Аккумулятор – ВКЛ.
Вспомогательный насос – ВКЛ., два-три-четыре-пять… ВЫКЛ.
Зона винта – ЧИСТО
Стартер – ВКЛЮЧИТЬ
И появился с грохочущим звуком пляшущий сизый дымок у винта.
Он взлетел, держа курс на юго-восток, наблюдая за погодой впереди, белые облака, несколько темных туч. Интересно, удалось бы выполнить полет по приборам в ситуации, что намечалась впереди?
Строгие правила слепого полета не позволяют включать в голове «автопилот», нет простора для посторонних мыслей. Он выбрал обычный режим визуального полета и решил держаться подальше от туч, поскольку такие полеты оставляют больше возможностей для маневра и интереснее, чем слепые полеты, которые подразумевают точное следование показаниям приборов, когда вокруг ничего не видно.
Чарльз Линдберг
[11]
подумал он, не мог лететь по чартерной авиатрассе из Нью-Йорка в Париж в 1927 году. Линдберг создал собственную авиатрассу.
Он набрал комфортную среднюю высоту, пять тысяч пять, с ловкостью орла обогнул тучи с помощью S-образных разворотов, внизу лоскутное одеяло лугов и пашен, вверху райское лоскутное одеяло неба. Есть где разогнаться вверх, есть где парить, лавировать между ватными клубами над Миссисипи, устремляясь на восток.
Кому-то пришлось бы принять вызов стать таким человеком, подумал он. В этом не было предопределения, не было долженствования. Когда Линдберг начал летать, он был таким же никому не известным парнем, как все другие летчики-ученики. Ему приходилось принимать одно решение за другим, чтобы стать человеком, который своим полетом изменил мир.
Давление и температура масла – в норме. Обороты, подача топлива, температура выхлопных газов…
Линдбергу нужно было пройти каждый шаг, отношение-выбор-желание тысячи раз снова и снова, чтобы проявить триллионы имаджонов для начала в пятьсот долларов наличными, затем овеществить их в биплан Кертисс Дженни,
[12]
использовать его для развлекательных полетов, обучения летчиков, перевозки почты. Во время этих полетов он и загорелся идеей совершить первый перелет через Атлантический океан в одиночку, на маленьком самолете, не на большом.
Ему надо было выбирать между установками «ты можешь это сделать» и «ты не можешь», отвергать одни и лелеять другие. Когда он выбирал «ты можешь», он должен был представить будущее (тучи оживлонов бурлят, устремляются наружу): нужно будет построить самолет, что-то наподобие М-2, почтового самолета фирмы «Клод Райен»
[13]
например, но только с одним сиденьем, все остальное – не почта, а… топливо (взрыв возбуждонов)!
Наверняка это пришло ему в голову в воздухе, во время развлекательных полетов, когда его внутренний второй пилот выполнял фигуры высшего пилотажа или перевозил пассажиров. Скажем, сто миль в час, это будет тридцать пять часов до Парижа; тридцать пять часов лёта при расходе, скажем, двенадцать галлонов в час будет… четыреста двадцать – пятьсот галлонов топлива. Если галлон весит шесть фунтов, это три тысячи фунтов топлива. Нужно разместить топливо по центру тяжести, чтобы самолет сохранял равновесие при полных баках и при пустых. Это должен быть летающий топливный бак. Что ж, это возможно, возможно…
Интересно, слышал ли Линдберг посвистывание и потрескивание концептонов сквозь гул двигателя?
Он относился к подготовке самолета со всей серьезностью, понимая, что рискует оказаться «тем самым Чарльзом Линдбергом, который рухнул в океан из-за безумной затеи совершить перелет на одномоторном самолете – моноплане, заметьте, – когда каждому известно, что для такого перелета необходим биплан с несколькими двигателями. До Парижа на одном двигателе – сумасшедший, вот он кто, и теперь среди летчиков меньше на одного Чарльза… как там его?»
