Никто нам не скажет, что смерть – это обычай, но не закон.
Он рывком сел в постели, два часа ночи.
Так вот что открыл Сэм Блэк.
Измерения, о которых он писал в своем журнале, – это измерения других установок.
Это было похоже на какой-то психический водопад, каскад откровений, фрагменты мозаики складывались в картину сами собой на глазах у изумленной обезьянки.
Так вот как этот человек покинул свое тело в добром здравии. Сэм Блэк, гипнотизер, использовал свои умения, чтобы избавить себя от гипноза Обусловленного Сознания, от миллиарда установок, принятых им, как всеми другими смертными, – о том, что мы замурованы в своих телах, замурованы в земной гравитации, замурованы в атомах, замурованы в культурах, замурованы в земном разуме до тех пор, пока мы играем в эту Игру.
Он понял, что вся эта Игра под названием пространство и время есть гипноз! Установки не будут действовать, пока мы не дадим свое согласие, пока не примем их. Установки, которые связывают нас, – не более чем предложения, предположения, пока мы их не примем и не закуем себя в цепи, специально для нас изготовленные.
Мы игроки, мы все сидим в первом ряду, каждый из нас готов выйти на сцену в качестве добровольца.
Что же видят зрители? Что происходит на сцене?
Ничего!
То, что разворачивается перед зрителями, – это игра установок, которые становятся убеждениями, становятся видимыми, идеи превращаются в каменные стены для верующих.
Когда давным-давно в отеле «Лафайет» он попал в каменную темницу, то, что он видел, то, обо что он бился, было так же реально, как этот мир: тесно уложенные гранитные камни, прочно скрепленные густым цементным раствором. Он это видел, трогал, чувствовал. Ударял изо всех сил, и руке было больно.
И все же Великий Блэксмит прошел сквозь ту стену, будто это был воздух.
Гипнотизируемый верил, что там был камень, знал, что там был камень, несокрушимый. Гипнотизер знал, что там был воздух, что сокрушать-то нечего, кроме невидимых убеждений человека, у которого была галлюцинация тюрьмы.
Посреди темной оклахомской ночи он включил лампу у кровати, сощурился от света, дотянулся до карандаша на тумбочке и стал записывать в гостиничном блокноте.
Как тогда в темнице, думал он, в данную минуту я уверен, что тесно упакован в теле, состоящем из плоти, в номере мотеля, стены из гипсокартона, дверь открывается ключом.
Я никогда не подвергал сомнению свои убеждения! Давным-давно убедил себя и после этого ни разу не сомневался: воздух необходим, чтобы дышать, кров, пища, вода, глаза необходимы, чтобы видеть и знать, уши – чтобы слышать, пальцы – чтобы осязать. Я верю во что-то, когда это вижу. Нет веры, нет проявленности.
Но послушай: не просто какое-то «передумай-и-оно-исчезнет», а глубже, глубокое каждую-секунду-жизни убедило, что эта Игра – единственная возможная правда.
Он написал: «Наша вера нужна не для тога, чтобы жить, она нужна нам, чтобы играть в Игру!»
В хоккей нельзя играть, если нет льда и клюшки, в шахматы – без доски и фигур, в футбол – без поля, мяча и сетки, нельзя жить на земле, не веря, что мы бесконечно более ограничены, чем мы есть.
Карандаш застыл. Она права! Это гипноз, принимается сотня триллионов установок, когда хватило бы, вероятно, и восьми.
И что же?
В ночи, слабая, сирена. В данную минуту, в темноте кто-то делает роковой ход.
И что ж, подумал он. А то, что не нужно принимать это слишком серьезно, я не должен этого бояться, и не важно, сколько людей в это верят.
Бояться чего?
Бедности, одиночества, болезни, войны, несчастного случая, смерти. Все они лишь призраки страха, все как один. И все как один становятся бессильны, как только мы перестаем бояться.
Гасит свет, опускает голову на подушку, начинает все сначала.
Не окажись я сам в темнице Блэксмита, думал он, все это выглядело бы как безумие: мир, состоящий из принятых установок, ничего реального – мир, созданный мыслью.
Эй… не думай, что убеждение – это какой-то там жалкий хлюпик. Убеждение обладает сокрушительной силой, это стальные тиски Игры, которые не отпускают нас ни на секунду до самой нашей смерти.
Мы умираем из-за своих убеждений, думал он, каждую минуту кто-то умирает от смертельной иллюзии.
Реальность тюрьмы Блэксмита отличается от реальности окружающих меня сейчас стен, подумал он, только тем, что тюрьма исчезнет назавтра без всяких усилий или веры с моей стороны. Комната же так просто не исчезнет. Тюрьма существовала только с моего согласия, комната построена с согласия каждого, живущего в пространстве-времени:
Стены удерживают картину мира.
Он погасил свет. Снаружи мир не существует, он лишь здесь, внутри, думал он, установки становятся убеждениями, становятся ощущениями, становятся так называемыми твердыми предметами на нашей Игровой площадке.
С этой мыслью Джейми Форбс засыпает.
Просыпается через пять минут, от приступа благоразумия. Ты что, рехнулся, приятель? Додуматься до такого, реальный мир не здесь, все – лишь плод твоего воображения? Ты настолько подвержен внушению, что, как только появляется некая леди и говорит, что ничего реального нет, ты проглатываешь это одним залпом?
Снова засыпает, довольный тем, что не потерял рассудок.
Просыпается через десять секунд, а как же относительность, квантовая механика, Теория Струн? Если считать, что Внушение – бред, как быть с Наукой?
В пространстве-времени не четыре измерения, потому что на самом деле существуют одиннадцать измерений, – конечно, они упакованы в крошечные шарики, и мы их не видим. Но поверьте, они существуют!
В Космосе есть дыры, где силы гравитации так сильны, что даже свет не может вырваться оттуда.
Бок о бок друг с другом существует бесконечное число других вселенных – вселенных с совершенно отличным от нашего ходом событий, совершенно других… вселенных, где не было Второй мировой войны, вселенных, где была Третья мировая война, о которой нам ничего не известно, и Четвертая, и Пятая, вселенных, где люди точно такие же, как мы, за исключением того, что среди миллиарда их жителей тебя зовут не Джейми, а Марк и у тебя не голубые глаза, а карие.
Снова засыпает. Как это работает? Через пять минут, в досаде на себя. Это не дифференциальное исчисление, и я не какой-то там математикофоб, думал он, все предельно просто. Как мы видим то, что видим? Как художник видит картину, которую пишет? А вот как:
Художник смотрит на холст.
Окунает кисть в краску.
Наносит мазок на картину.
Художник смотрит на холст.
Окунает кисть в краску.
