— Конечно не думала, — надменно заметил я. — Ты вообще о многом не думала. Но и это не самое главное, о чём следует сейчас говорить.
— А что главное?
— Самое главное, как быстро ты сумеешь собрать свои вещи, — ответил я. — Можно сказать, что мы с папашкой ждали тебя больше ста лет, но терпение наше не бесконечно, скоро оно у нас лопнет.
Не успел я договорить, как с улицы в кондитерскую вошёл папашка.
Мама взглянула на него и всплеснула руками.
— Что ты с ним сделал? — спросила она у него. — Мальчик говорит только загадками.
— У него всегда была богатая фантазия, — ответил папашка, садясь на свободный стул. — А вообще он очень хороший мальчик.
Я был доволен его ответом, ведь папашка ничего не знал о тактике "доведения до растерянности", к которой я прибег, чтобы заставить маму вернуться с нами в Арендал.
— Я только начал, — сказал я. — Я, например, ещё не рассказал о таинственном карлике, который преследовал нас, пока мы были в Швейцарии.
Мама с папашкой многозначительно переглянулись.
— Думаю, что с этим тебе следует подождать, — предостерёг меня папашка.
Уже в тот же день мы поняли, что мы — единая семья, которая не может дольше жить вдали друг от друга. Мне удалось разбудить в маме материнский инстинкт.
Ещё в кондитерской, но особенно ближе к вечеру мама с папашкой начали обниматься, как влюблённые. Вечером они уже не отпускали друг друга. Я решил, что должен всё вытерпеть, понимая, что они хотят наверстать упущенное за эти восемь лет, однако из деликатности мне несколько раз всё-таки пришлось отвернуться.
Думаю, нет больше нужды говорить о том, как мы усадили маму в "фиат" и взяли курс на север.
Наверное, папашка немного удивлялся, почему мама так легко сдалась, но я всегда был уверен, что эти восемь тяжёлых лет испарятся, как только мы найдём её в Афинах. И мне пришлось признать, что она победила бы на международном конкурсе по упаковке чемоданов. Кроме того, ей пришлось аннулировать контракт, а это самое ужасное, что можно сделать к югу от Альп. Однако папашка уверил её, что в Норвегии она, безусловно, получит новый.
Спустя несколько суматошных дней мы уже катили в машине по одному из скоростных шоссе через Югославию в Северную Италию. Я, как и раньше, сидел сзади, но теперь впереди сидели уже двое взрослых. Из-за этого мне было намного тяжелее читать книжку-коврижку, потому что мама могла в любой момент повернуться ко мне, и я боялся даже подумать, что случилось бы, если бы она увидела маленькую книжечку, которую мне подарил пекарь из Дорфа.
В Северную Италию мы приехали поздно ночью. Я получил отдельный номер и мог без помех читать свою книжку-коврижку. Уснул я уже под утро с книжкой в руках.
ШЕСТЁРКА ЧЕРВЕЙ
…так же незыблемо, как солнце и луна…
♥ Альберт рассказывал всю ночь. Несколько раз во время его рассказа я пытался представить себе, каким он был в двенадцать лет.
Он сидел перед очагом и смотрел на то, что уже давно перестало быть пылающим костром. Я не перебивал его — он и сам точно так же сидел в ту ночь, когда Ханс Пекарь рассказывал ему о Фроде и загадочном острове.
Наконец я встал и подошёл к окну, смотрящему на Дорф.
Занималось утро. Над маленьким селением плыл утренний туман, над озером Вальдемарзее сгустились тучи. По другую сторону Дорфа солнце уже начало спускаться по горным склонам.
У меня в голове роилось множество вопросов, но я молчал, не зная, с чего начать. Я снова сел перед очагом рядом с Альбертом, который так тепло принял меня, когда я упал от истощения перед его домом.
От пепла в камине ещё поднималась почти незаметная струйка дыма. Казалось, будто утренний туман проник и сюда.
— Ты останешься здесь, Людвиг, — сказал старый пекарь.
Его слова можно было понять и как вопрос, и как приказ. А может, это было и то и другое.
— Само собой разумеется, — ответил я. Я уже понял, что буду следующим пекарем в Дорфе. Понял я и то, что именно мне придётся хранить тайну загадочного острова.
— Но я думаю не об этом, — сказал я.
— А о чём же, сынок?
— Я думаю об Игре Джокера. Потому что если я и есть тот самый солдат с разбитым сердцем, вернувшийся из северной страны…
— И что тогда?
— Тогда я понимаю, что… что у меня там остался сын, — сказал я и, не в силах больше сдерживаться, разрыдался, обхватив голову руками.
Старый пекарь обнял меня за плечи.
— Да, ты прав, — сказал он. — "Солдат не знает, что наголо обритая в наказание девушка родит красивого мальчика".
Он дал мне выплакаться. Когда я снова поднял голову, он сказал:
— Но одну вещь я так и не понял, и, может быть, ты сможешь мне это объяснить.
— Что именно?
— Почему эту бедную девушку обрили в наказание наголо?
— Этого я не знаю, — ответил я — Я и не подозревал, что они так надругались над ней. Правда, я слышал, что они после освобождения поступили так со многими. Девушки, которые встречались с вражескими солдатами, теряли и волосы, и честь. Из-за этого я…, из-за этого я и не пытался связаться с ней после войны. Может, ей пришлось бы ещё хуже, если бы я написал ей. Я не думал, что кто-нибудь знал о наших отношениях. Да и не в этом дело. Но когда девушка остаётся с ребёнком, тогда правду уже не утаить.
— Я понимаю, — сказал он, глядя в пустой камин,
Я встал и бесцельно заходил по комнате.
"Правда ли всё это? — подумал я. — Что, если Альберт и в самом деле немного не в себе, как говорили о нём в "Красавчике Вальдемаре"?"
Вдруг до меня дошло, что у меня нет никаких доказательств того, что всё рассказанное Альбертом правда. Его рассказ о Хансе Пекаре и Фроде мог быть вымыслом потерявшего рассудок человека. Ведь я сам не видел ни пурпурного лимонада, ни колоды старых карт.
Единственное, на что я мог опереться, — это на несколько слов о солдате, вернувшемся из северной страны с разбитым сердцем. Но и это Альберт мог придумать. Так что теперь моей единственной надеждой осталась девушка, обритая в наказание наголо. Я вдруг вспомнил, что иногда говорю во сне. Ничего странного, если бы я сказал что-то об обритой в наказание девушке — ведь я тревожился за судьбу Лине. Думал я и том, что она могла оказаться беременной. Альберту оставалось только вырвать куски из сказанного мною во сне и запечь их в свою историю. Он много расспрашивал меня об этой девушке.
С другой стороны, я был уверен, что Альберт не стал бы меня дурачить целую ночь. Сам он верил всему, что говорил. Но и это тоже можно было объяснить болезнью. Всё, о чём шептались в селении, могло оказаться правдой. Так или иначе, Альберт мог оказаться душевнобольным человеком, живущим в своём замкнутом мире.
