И не было никакого сомнения, что пурпурный лимонад и золотые рыбки происходили с острова, о котором рассказывал Ханс Пекарь. Круглую чашу с одной золотой рыбкой я видел своими глазами в витрине маленькой пекарни в Дорфе. Пусть я не пробовал пурпурного лимонада, но старый пекарь угостил меня грушевой шипучкой и говорил о лимонаде, который был намного лучше…
И всё-таки это могло быть просто выдумкой. Кто знает, существовал ли вообще тот пурпурный лимонад? Да и всё остальное, о чём говорилось в книжке, тоже могло оказаться чистым вымыслом. И что такого странного, что пекарь в Дорфе украсил свою витрину золотой рыбкой? Странным было другое — зачем он запёк в коврижку эту крохотную книжечку и положил её в пакет к остальным коврижкам, которые отдал случайному проезжему мальчику? Я уже не говорю о том, что исписать книжку такими микроскопическими печатными буквами тоже было непросто. И уж тем более я не мог выбросить из головы то, что незадолго до того таинственный карлик подарил мне лупу.
Однако в то утро меня занимали не эти мелочи. Меня взволновало нечто совсем иное. Я неожиданно понял, что люди на Земле так же плохо соображают, как тупые карлики на том загадочном острове.
Мы живём в удивительной сказке, думал я. Однако большинство считает мир "нормальным". И потому постоянно гонится за чем-то ненормальным, вроде ангелов или марсиан. И всё это только потому, что люди не понимают, что их мир — это загадка. Я же был устроен иначе. Мне мир казался прекрасным сном. Я всё время пытался найти разумные объяснения, почему всё так сочетается друг с другом.
Пока я стоял и наблюдал, как небо постепенно краснеет, а потом становится всё светлее, у меня появилось чувство, которого я раньше никогда не испытывал и которое с тех пор уже навсегда осталось со мной.
Я почувствовал себя таинственным существом, которое, хоть и было живым, почти ничего о себе не знало. Может, я живое существо с какой-то планеты Млечного Пути? Наверное, мне всегда это казалось, учитывая полученное мной воспитание. Но я впервые сам испытал это чувство. Теперь же оно заполнило каждую клеточку моего тела.
Моё тело представилось мне удивительным и чужим. Как получилось, что я стою в этой каюте и мне в голову приходят все эти мысли? Почему у меня растут кожа, волосы и ногти? Не говоря уже о зубах? Я не мог смириться с мыслью, что у меня во рту выросли эмаль и слоновая кость, что эти твёрдые вещи и были мною. Но о таком… о таком большинство людей не задумываются пока не побывают у зубного врача.
Мне было странно, что люди на нашей планете живут не задавая себе без конца одни и тот же вопрос: кто они и откуда взялись? Почему люди не задумываются о жизни на нашей планете, а просто принимают её как нечто само собой разумеющееся?
Все эти нахлынувшие мысли и чувства обрадовали и в то же время огорчили меня. Из-за них я почувствовал себя одиноким, но это одиночество не было неприятным.
Тем не менее я обрадовался, когда папашка издал свой львиный рык. Он ещё не встал с кровати, а я уже подумал о том, как важно быть наблюдательным и, что ещё важнее, жить с людьми, которых ты любишь.
— Ты уже встал? — удивился он.
Он высунулся из-за гардины в ту минуту, когда солнце поднялось над поверхностью моря.
— Да, и солнце тоже, — ответил я.
Так началось утро того дня, который мы должны были провести в море.
ВОСЬМЁРКА ТРЕФ
…если наш мозг настолько прост, что его можно понять, то какие же мы глупые, если всё-таки не понимаем его…
За завтраком мы болтали на философские темы. Папашка предложил в шутку захватить наш теплоход и допросить всех пассажиров, чтобы выяснить, может ли кто-нибудь из них пролить свет на загадку жизни.
— Больше у нас такой возможности не будет, — сказал он. — Этот теплоход как человечество в миниатюре. Нас тут больше тысячи пассажиров со всех концов света. И мы все собрались здесь, на борту этого теплохода. Нас всех держит одно и то же судно… — Он показал на обеденный зал и продолжал: — Здесь должны быть люди, которые знают то, чего мы не знаем. Среди всех карт, что мы держим в руках, непременно должен быть один джокер!
— Есть, и не один, а целых два, — сказал я и посмотрел на него. Он понял, что я имел в виду, это было видно по его улыбке.
Наконец он сказал:
— Собственно, мы должны бы спросить у каждого пассажира, почему он живёт. А тех, кто не ответит на этот вопрос, следует просто выбросить за борт.
— А что делать с детьми? — спросил я.
— Ну они-то с блеском выдержат это испытание! — сказал он.
Время до полудня я решил посвятить некоторым философским исследованиям. Я долго плавал в бассейне, пока папашка читал немецкую газету, а потом уселся на палубе и стал наблюдать за людьми.
Одни густо мазали себя кремом для загара или читали детективы на английском, французском, японском или итальянском. Другие оживлённо болтали, прихлёбывая пиво или какой-то красный напиток с кусочками льда. Были тут и дети. Те, что постарше, загорали так же, как взрослые, средние бегали по палубе, спотыкаясь о сумки и трости, а самые маленькие приставали к родителям, сидя у них на коленях. Одному малышу мама дала грудь. Ни мать, ни ребёнок не испытывали ни малейшего смущения, словно сидели у себя дома на кухне во Франции или в Германии.
Кто они, все эти люди? Откуда они взялись? И главное: интересует ли их этот вопрос так же, как нас с папашкой?
Я подолгу разглядывал каждого, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы их выдать. Если, к примеру, есть Бог, который решает, что они все должны говорить или делать, то интенсивные наблюдения этих процессов могут дать весьма интересные результаты.
Моё положение было очень выгодным. Найди я интересный объект для наблюдения, он не мог бы скрыться от меня до самых Патр. Таким образом наблюдать за людьми на теплоходе легче, чем изучать тлю или тараканов.
Люди размахивали руками, некоторые вставали с шезлонгов и разминали ноги, одному старику удалось в течение минуты пять раз надеть и снять очки.
Было ясно, что пассажиры парохода не отдают себе отчёт в том, что они делают.
Особенно интересно было наблюдать, как у них двигаются веки. Естественно, что все они моргали, но с разной частотой. Странно видеть, как эти складки над глазами поднимаются и опускаются, точно сами по себе. Один раз я видел, как моргала птица. Казалось, будто у неё внутри встроен механизм, который регулирует моргание. Люди на пароходе моргали также механически.
Несколько пузатых немцев напомнили мне моржей. Они лежали на топчанах, сдвинув на лоб белые фуражки, и, если не считать действием то, что они лежали и дремали на солнце, их единственным действием было смазывание себя кремом для загара. Папашка назвал их "bratwursttyskere". Сперва я решил, что они все происходили из одного места в Германии, которое называется Братвурст, но папашка объяснил, что назвал их так потому, что они ели много жирных колбасок, которые называются bratwurst.
