Возможно, именно поэтому она меня и возненавидела. Потому что я знал все ее тайны. Потому что я был единственным, кто знал, что муж ее бьет. И все же позволял Полю-Мари расплачиваться за столь тяжкий грех всего лишь неоднократным прочтением «Аве, Мария», но сам ни во что не вмешивался. С тех пор Жозефина в церкви и не бывает. Ведь Бог ее не защитил. Но, что гораздо важнее, я тоже не защитил ее — я был связан по рукам и ногам святыми обетами и тайной исповеди.
И все же сегодня мне показалось, будто вернулась та, прежняя, Жозефина — или, по крайней мере, ее призрак. Теперь она, правда, всем кажется очень уверенной в себе, и, похоже, никто, кроме меня, не замечает, что это не совсем так; люди не видят этой вечной морщинки у нее между бровями; не обращают внимания на то, как при разговоре она отводит глаза — точно лгущий ребенок. Что-то у нее на уме, подумал я; что-то такое, в чем ей хотелось бы исповедаться. Что-то связанное с Вианн Роше…
— Послушай, Жозефина, — сказал я. — Я ценю твою доброжелательность, но спасать меня вовсе не нужно. Ни Вианн, ни тебе. Я вполне способен о себе позаботиться.
Она недоуменно захлопала глазами:
— Так вы думаете, что я поэтому вас пригласила?
Ее удивление, несомненно, было абсолютно искренним. Что-то явно ее тревожило, но эта тревога не имела ни малейшего отношения ни ко мне, ни к тем неприятностям, что на меня свалились.
— В чем дело, Жозефина? — спросил я. — Ты поссорилась с Вианн?
— О нет! Вианн — моя самая любимая, самая дорогая подруга…
— В таком случае почему же ты не хочешь идти к ней одна? — Я говорил с нею на редкость мягко; я никогда не разговариваю подобным образом с такими особами, как Каро Клермон. — Разве ты не хочешь с ней повидаться?
Готов признать: целился я наугад. Но Жозефина вздрогнула, и я понял, что попал в цель.
— Не то чтобы не хочу, — промолвила она, — но… люди со временем так меняются… — Она вздохнула. — Я не хочу ее разочаровывать.
— А почему ты думаешь, что разочаруешь ее? — спросил я.
— У нас с ней было столько планов! И она так много сделала, чтобы помочь мне. Я всем ей обязана! А теперь… — Она подняла глаза, посмотрела на меня в упор и спросила: — Месье кюре, вы можете оказать мне маленькую услугу?
— Все, что угодно, — сказал я.
— Я уже восемь лет не хожу в церковь, и мне стало казаться, что дальше так жить нехорошо. Но сейчас вы здесь, и я бы хотела… Скажите, вы не могли бы выслушать мою исповедь?
Это было так неожиданно, что я заколебался.
— Разумеется, но отец Анри был бы…
— Отец Анри меня совершенно не знает, — сказала она. — Да и все мы здесь ему безразличны. Ланскне для него — просто еще одна деревня, еще одна ступенька на лестнице, ведущей в Рим. А вы здесь уже сто лет, отец.
— Ну, не совсем сто… — суховато возразил я.
— Но вы меня выслушаете?
— Но почему именно я?
— Потому что вы способны понять. Потому что вы хорошо знаете, что такое стыд.
Я молча допил свой café-cognac. Жозефина, разумеется, права. Это я знаю хорошо. Я отлично знаком с этой Сциллой, как и с Харибдой моей извечной гордыни, которая столько лет была моей верной спутницей. И голос Сциллы моего стыда вечно звучит в сердце, напоминая о просчетах и падениях, однако Харибда моей гордыни с пылающим мечом заслоняет мне путь к прощению.
Два слова. Прости меня. Вот и все, что требуется. И все же я никогда этих слов не произносил. Ни во время исповеди, ни родственнику, ни другу, ни самому Всевышнему…
— Вы примете мою исповедь, отец мой?
— Конечно.
Глава десятая
Воскресенье, 22 августа
Ссегодня утром снова пришла Майя и заявила, что хочет помочь Алисе варить персиковый джем. Они с Розетт целых полчаса клеили на банки разноцветные этикетки и все перепачкались, разрисовывая их: Розетт изображала на наклейках своих любимых кроликов, обезьян и летающих змей, а Майя, художница не столь опытная, все же вполне выразительно нарисовала разные фрукты — ананасы, клубнику и огромных размеров кокосы (специально для Оми, объяснила она); на каждой наклейке они печатными буквами писали слово PEECH (а иногда и CHEEP).
[41]
В пять лет легко обрести друзей. Все начинается с застенчивого кружения — так поступают и маленькие любопытные зверьки. Ну а языкового барьера в таком возрасте и вовсе не существует; не имеют значения также культура и цвет кожи. Розетт с восхищением трогала золотой браслет с побрякушками у Майи на запястье, а Майя с тем же восхищением гладила рыжие кудряшки Розетт. Через пять минут они уже совершенно освоились; Розетт пела и болтала на своем личном языке, и Майя, похоже, прекрасно ее понимала, с восторгом глядя на нее круглыми блестящими глазами.
Я заметила, что Бам, и всегда-то страшно любопытный, сегодня подошел к девочкам совсем близко, желая обследовать гостью. Я видела его совершенно отчетливо, особенно когда он мелькал в солнечных лучах: длинный хвост, усатая мордочка, в глазах так и светится ум. И Майя тоже явно его видела — впрочем, ей ведь всего пять лет.
Покончив с наклейками, обе малышки решили поиграть на улице, Анук ушла на очередное свидание с Жанно Дру, а мы с Алисой остались на кухне; нам еще нужно было наполнить банки персиковым джемом. Алиса с утра была как-то особенно молчалива; лицо замкнутое, глаза пустые. Я попыталась ее расшевелить, но вскоре поняла, что ответной реакции не дождусь.
Возможно, это было связано с тем, что сегодня к обеду мы ждали гостей. Алиса знала, что я пригласила Жозефину с сыном, и, разумеется, понимала, что ее присутствие в доме непременно создаст определенные трудности. Но если бы я внезапно все отменила, это могло вызвать ненужные пересуды. Впрочем, Алиса всегда может просто уйти к себе в комнату. А у меня были личные, особые причины стремиться к откровенному разговору с Жозефиной.
— У нее есть сын, — сказала я, — и ему уже восемь лет, а она так ничего мне об этом и не сообщила.
Я закрывала банки крышками, а Алиса мокрой тряпкой их обтирала. Банки, накрытые целлофаном и перетянутые резинкой, были похожи на бумажные фонарики, наполненные золотистым, как зрелая дыня, светом, а кухня буквально пропиталась умиротворяющими запахами горячего сахара и корицы.
— У кого есть сын? — спросила вдруг Алиса.
Только тут я поняла, что случайно высказала свои мысли вслух.
— У моей подруги, — сказала я. — У Жозефины.
У моей подруги. До некоторой степени эти слова кажутся мне почти такими же незнакомыми, как и слово «дом». Друзья, подруги — их мы всегда оставляли первыми и никогда больше к ним не возвращались; так приучила меня мать; и даже теперь я с некоторой неохотой вызываю к жизни эти слова, словно опасаясь выпустить на волю неких духов, которые могут стать очень опасными.
