Я принял душ и с особой тщательностью оделся; после некоторых колебаний я все же решил надеть свою старую сутану, хотя не носил ее уже несколько лет. Это, возможно, моя последняя возможность, подумал я и был слегка удивлен той душевной болью, которую мне это причинило. Жозефина ушла проведать Пилу, так что я прошел на кухню, размышляя, что бы такого съесть на завтрак.
Жозефина говорила, что многие из тех, кто приходил меня проведать, приносили в подарок что-нибудь съестное. И она не преувеличивала: на кухне буквально все поверхности были заставлены тарелками, жестянками, коробками и кастрюлями с едой. Там были самые разнообразные киши
[66]
и пирожки, печенья и сласти, фрукты и бутылки вина, банки с вареньем, жареное и вяленое мясо, всевозможные овощные карри и супы и огромный запас самых разнообразных марокканских лепешек. Открыв холодильник, я обнаружил там сыры, ветчину, холодные мясные закуски, паштеты…
Ошалев от невероятного количества и разнообразия еды, я просто сварил себе кофе и поджарил в тостере кусочек хлеба, а затем впервые более чем за неделю вышел в сад.
Кто-то прополол мои клумбы. Кто бы это ни был, но он еще и аккуратно подрезал беспорядочно разросшиеся розы, расставил по саду дюжину горшков с красной геранью и подвязал штокрозы, которые так вытянулись, что грозили вот-вот сломаться.
Я уселся на свою любимую скамью и стал наблюдать за тем, что происходит на улице. Было еще довольно рано, начало девятого, ласково пригревало утреннее солнце, пели птицы, небо было ясным. Но в глубине души я все же испытывал страх. За все те годы, что я был священником в Ланскне, епископ приезжал сюда всего четыре раза, но никогда — по светской причине. Я догадывался, что после того, как отцу Анри не удалось на словах дать мне понять, что надо готовиться оставить свой пост, епископ собирается сам сообщить мне об этом.
Я понимаю, просто глупо так нервничать. Но я ведь священник, отец мой, мало того, я священник Ланскне, и для меня просто немыслимо покинуть этот город. Так же немыслимо, как и перестать быть священником. И то и другое равносильно тому, чтобы расстаться с лучшей половиной души. Нет, это совершенно невозможно!
Я услышал, как часы пробили четверть девятого. В девять должен прибыть епископ. Полагаю, его вердикт неизбежен. Мне, наверное, лучше было бы не сидеть, а немного походить по саду, чтобы успокоиться, но из-за болезни я слишком ослаб, а потому так и остался на скамье. Просто сидел, чувствуя себя все более несчастным, и ждал, когда на бульваре послышится звук приближающегося автомобиля епископа…
Но вместо епископа я увидел старую Оми Аль-Джерба, медленно бредущую по улице, и маленькую Майю, которая бежала впереди, смешно подпрыгивая, как часто делают дети. Несколько непривычно было видеть жителей Маро по эту сторону моста, но, как мне говорили, после событий, имевших место неделю назад, их визиты в Ланскне стали делом вполне обычным.
Майя первой добежала до моего дома, строго посмотрела на меня из-за ограды и заявила:
— Ага, наконец-то ты встал! — И в этих нескольких словах таилось величайшее осуждение.
— Ну, я довольно-таки тяжело болел, — попытался оправдаться я.
— Джинны не болеют! — не сдавалась Майя.
Видимо, даже мое печальное вызволение из подвала ничуть не поколебало веру Майи в потусторонние силы. Ее не тронуло даже мое откровенное признание, что я священник. Мрачно на меня глянув, она сообщила:
— А у Дуа мемти умерла.
— Да, Майя, я знаю. И мне очень жаль.
Майя пожала плечами.
— Ты же в этом не виноват. Не можешь же ты сразу все на свете исправить.
Это был настолько разумный и реалистичный ответ, что я не выдержал и громко расхохотался. Только смех у меня получился какой-то странный, невеселый. И все-таки это был смех. Во всяком случае, своим смехом я, безусловно, удивил Оми Аль-Джерба; она некоторое время просто смотрела на меня из-за изгороди с выражением какого-то неуверенного одобрения на лице.
— Ну что ж, — объявила она, — выглядите-то вы ужасно.
— С радостью это подтверждаю, — сказал я и поставил на скамью кофейную чашку, которую так и держал в руках.
Она состроила какую-то гримасу, которую, видимо, следовало считать улыбкой. Оми так стара, что морщины создали у нее на лице собственную топографию, и каждая придает ему свое, особое выражение. Но глаза, которые от старости стали голубыми, как у младенца, сияют на удивление молодо. Вианн всегда говорила, что Оми напоминает ей Арманду, и только теперь я наконец понял почему. Она проявляет по отношению к другим ту непочтительность, которую могут себе позволить лишь очень старые или очень юные особы.
— Я слышала, вы уезжаете, — сказала она.
— Это неверные слухи.
И автор их, полагаю, — Каро Клермон. Всегда почти можно проследить истоки подобных слухов, ибо цепочка следов тянется прямиком к ее дверям — особенно если это какие-то дурные слухи. Мой инстинктивный и очень быстрый ответ, правда, несколько удивил меня самого, зато Оми одобрительно закивала.
— Вот и хорошо, — сказала она. — Вы тут очень даже нужны.
— А у меня совсем иные сведения, — возразил я.
Оми насмешливо фыркнула.
— Некоторые люди не понимают, что им действительно нужно, пока это не потеряют. Уж вы-то должны были бы это знать, месье кюре. Хи-и! Мужчины! Все вы считаете себя мудрецами, но только женщина способна указать вам на то, чего вы так и не заметили, хоть оно находится прямо у вас под носом. — Она засмеялась, показывая десны, розовые, как резиновые сапожки Майи, и вытащила из кармана кокосовое печенье. — Хотите? — предложила она. — Съешьте одну штучку, и вам сразу полегчает.
— Спасибо. Но я не ребенок, — сказал я.
Оми снова насмешливо фыркнула:
— Ме! Ты, парень, достаточно молод, чтобы быть моим правнуком. — Она пожала плечами и принялась жевать печенье.
— Разве рамадан уже закончился? — спросил я.
— Слишком я стара для рамадана. А моя Майя слишком мала. — Подмигнув мне, она протянула Майе печенье. — Ох вы, священники! Все вы одинаковые. Вы считаете, что пост заставляет больше думать о Боге, тогда как любой человек, умеющий готовить, сразу вам скажет: любой пост заставляет человека думать только о еде. — Она улыбнулась мне всеми своими морщинками разом и прибавила: — Неужели ты думаешь, что Богу есть какое-то дело до того, что ты кладешь в рот? — Она сунула в рот еще одно печенье и вдруг сказала: — Ага, а вот это, похоже, как раз и есть твой епископ.
Это оказалось звуками приближающегося автомобиля: двойное постукивание колес по горбатому, как спина верблюда, мосту, затем рев мотора на подъеме. Машина прогрохотала по булыжной мостовой прямо к моему дому. Большинство жителей Ланскне, которые водят машину (сам-то я не вожу), знают, как здесь следует обращаться с железным конем; его всячески оберегают от рытвин, замедляют ход перед старым мостом и прибавляют скорость только в дальнем конце бульвара. Епископ особенностей наших улиц не знал, и выхлоп его серебристой «ауди» в результате пережитого напряжения был весьма заметен, когда она наконец остановилась.
