Вошедший мужчина был в старых хлопчатобумажных штанах и потрепанной куртке с эмблемой «Окленд Рейдерс»,
[7]
он держался с видом человека, который большую часть времени проводит на широких плоских равнинах рядом с сельскохозяйственными машинами. Куртка явно была не отсюда, но сейчас понятие географии стало довольно растяжимым. А потом Оз подумал, что она являлась сигналом — для него. Он повернулся к окну и принялся наблюдать за отражением мужчины в стекле.
Тот подошел к стойке, взял пиво, обменялся парой обязательных слов с барменом, а затем направился прямо к его кабинке. Вне всякого сомнения, он воспользовался зеркалами за стойкой бара и осмотрел помещение, чтобы все выглядело так, будто он пришел на встречу с приятелем, а не ищет незнакомого человека.
Оз отвернулся от окна, когда мужчина сел у противоположной стены кабинки.
— Мистер Джонс?
Мужчина кивнул, окинув Оза оценивающим взглядом. Оз знал, что тот увидел человека, который выглядит на десять лет старше, чем есть. Покрытые седой щетиной обвислые щеки говорили о том, что когда-то он весил на тридцать кило больше. Его толстое пальто сидело слишком просторно, как одеяло на большой собаке.
— Я рад, что вы согласились встретиться со мной лично, — сказал мужчина. — И немного удивлен.
— Двое мужчин в баре, — сказал Оз, — и больше никто не узнает. А электронное письмо можно прочитать. Даже когда оба мертвы.
Мужчина уважительно кивнул.
— Если они захотят тебя найти, они это сделают.
Оз знал это даже слишком хорошо, поскольку «они» напали на него год назад. Он до сих пор не был уверен, кто «они» такие. Ему удалось исправить то зло, которое они пытались ему причинить до того, как ситуация стала безвыходной, но он все равно чувствовал, что должен уехать из города. С тех пор он постоянно был в дороге, оставив работу в маленькой местной газетке и тех немногих людей, которых называл друзьями. Ушел на дно. Так было лучше.
Разумеется, Джонс про это ничего не знал. Просто Оз говорил о том, что каждое электронное письмо, каждое сообщение и загруженный файл оказываются на сервере, находящемся где-то в потайном месте. Машины ничего не видят и еще меньше понимают, но зато у них идеальная память. В Интернете нет анонимности, и рано или поздно законопослушные граждане узнают, что их письма любовникам или любовницам не только их личное дело, как и часы, озаренные сиянием чужой наготы. Что за вами наблюдают — все время. Что Сеть не детская песочница. Это зыбучий песок, который легко может тебя проглотить.
— И как вам Хэнли? — спросил мужчина, оглядываясь по сторонам. Пара в соседней кабинке шепотом вела едва слышную словесную схватку, но ядовитые реплики не доходили до собеседников, они попросту не слышали друг друга.
— Я немного знаю Висконсин. А про этот город никогда даже не слышал.
— Сейчас я здесь, — сказал Оз. — И это все. Как вам удалось узнать мой электронный адрес?
— Слышал ваш подкаст.
[8]
Нам захотелось с вами поговорить. Немного покопал, решил рискнуть. Ничего особенного.
Оз кивнул. Время от времени он участвовал в ночном радиошоу, когда жил на востоке страны. Разумеется, передачи прекратились, когда он уехал из города. Но в последние несколько месяцев он начал записывать на свой портативный компьютер разные музыкальные фрагменты, а затем загружал их в Сеть. Впрочем, не только он это делал, были и другие.
— Меня беспокоит то, что вы сумели найти мой электронный адрес.
— Вам бы следовало больше беспокоиться, если бы я не смог его узнать. Это означало бы, что я не профессионал, а любитель.
— И что же вы хотите мне сказать?
— Сначала вы, — проговорил Джонс. — То, что вы сказали в своей передаче, весьма невнятно. Я в электронном письме намекнул на то, что нам кое-что известно. Теперь я хочу послушать вас.
Оз обдумывал, как передать суть и при этом соблюсти безопасность. Он сделал глоток пива, затем поставил кружку на стол и посмотрел Джонсу в глаза.
— У неандертальцев были флейты, — сказал он. — Зачем?
— Чтобы на них играть, — пожал плечами тот.
— Перефразирую вопрос: почему они считали важным иметь возможность воспроизводить некоторые звуки, когда добыча пропитания была для них невероятно тяжелой работой?
— Действительно, почему?
— Потому что звук важен в определенных смыслах, которые мы забыли. В течение миллионов лет его было невозможно записывать. Теперь эта задача решена, вот почему мы сосредоточили наше внимание на типах звуков, имеющих очевидное значение. Но музыка — это, скажем так, боковая аллея. Даже речь не так важна. Все остальные живые существа общаются при помощи лая или чириканья — почему же нам требуются тысячи слов?
— Потому что наша Вселенная сложнее мира собак.
— Это следствие, а не причина. Наш мир полон разговоров, радио, телевидения, все болтают между собой, да так громко, что мы забываем, почему контроль над звуками изначально представлял для нас такое огромное значение.
— Какое?
— Речь возникла из доисторических религиозных ритуалов, развилась из произносимых нараспев звуков. Но встает вопрос: почему мы тогда так делали? И с кем пытались разговаривать?
На лице мужчины появилась едва уловимая улыбка.
— А также почему, когда вы смотрите на европейские памятники каменного века, становится ясно, что звук являлся основным фактором в их создании. Ньюгрейндж,
[9]
Карнак
[10]
и сам Стонхендж — внешние поверхности камней грубые и шероховатые, зато внутренние невероятно гладкие. Чтобы через них проходил звук. Определенные частоты звука.
— Это было очень давно, Оз. Кто знает, что было в головах у ребятишек, которые тогда жили? Нам-то какое до них дело?
— Почитайте «Синтагма музикум», древний каталог музыкальных инструментов, составленный Преториусом.
[11]
В шестнадцатом веке все главные соборные органы в Европе имели трубы высотой под тридцать метров, монстры, производившие инфразвук, слишком низкий, чтобы его могло услышать человеческое ухо. Зачем, спрашивается, использовать такие частоты? Почему люди в церкви ощущают себя иначе, не так, как за ее стенами, почему у них появляется чувство связи с чем-то потусторонним? И почему в наше время столько нетрадиционных медицинских практик, основывающихся на вибрациях, которые, по сути, одна из форм звука?
