— Это… — сказал он осипшим голосом. — А-а где будет студия? Здесь?
Палмер весело всплеснул рукой и щелкнул пальцами. Как многие молодые толстяки, он был нетерпелив и сверхэнергичен.
— Нет, — сказал он. — Где будет студия — тоже вы сами решите. Главное — через «Новое русское слово» начать рекламную кампанию и объявить подписку на наше радио. Мы считаем, что двадцать долларов в месяц каждый эмигрант может себе позволить. Но написать о нашем радио так, чтобы все поверили, что это не очередная брайтонская афера, может, конечно, только господин Дворкин…
3
От Легсингтон-авеню в свой офис на Восьмой авеню мы с Чурайсом шли пешком. Хотя нет, ничего мы не шли, мы — летели! Окрыленные фантастической перспективой иметь свою радиостанцию в Нью-Йорке, мы неслись через апрельский Централ-парк, как два крикливых гуся, и на лету выкрикивали непонятные окружающим русские слова:
— Внимание! Говорит Нью-Йорк!..
— Работают все русские радиостанции Соединенных Штатов Америки…
— И центральное телевидение!
И хохотали так, что на нас, как на психов, с опаской поглядывали даже громадные черные «качки», бегавшие по дорожкам парка. Но теперь, когда у нас в кармане уже почти была своя американская радиостанция, нам были до лампочки и эти потные молодые негры с цветными ремешками на лбах, и богатые белые леди в красивых конных экипажах за сто долларов в час. Полной грудью вдыхая наконец запахи этой Америки — молодой апрельской зелени Централ-парка и пышных розовых шаров только что расцветших dogwoods, — мы уже без всяких эмигрантских комплексов смотрели на сияющие от солнца стеклянные высотки, окружающие Централ-парк с юга, востока и запада. Да, пусть там, за этими сияющими окнами, живут Вуди Аллен, Лайза Минелли, Фрэнк Синатра и Дональд Трамп, но и мы теперь не нищие изгои и просители скидок и грантов!
— Говорит и показывает Нью-Йорк! — кричал я этим небоскребам. — Ноги вместе, руки врозь!..
— Переходим к водным процедурам! — подхватывал Чурайс.
— Радиоуроки английского языка! — мечтал я на ходу.
— Театр у микрофона! — вспоминал он.
— Высоцкий! Галич! Окуджава! Песне мы не скажем «до свиданья»!..
— Песня не расстанется с тобой! — подхватывал Чурайс.
4
В шесть вечера на углу 34-й стрит и Восьмой авеню я спустился в преисподнюю нью-йоркского сабвея, чтобы поездом A-train уехать из даунтауна домой, на окраину Нью-Йорка, в Вашингтон-хайтс. И хотя из-за очередной забастовки водителей автобусов народу в сабвей набилось втрое больше обычного, но теперь даже духота этой подземки, начисто лишенной какого бы то ни было декора, кроме демонстративного родства с крысиными лазами для самых нищих отбросов общества, — даже эта духота уже не казалась мне кромешным адом и не угнетала ощущением горьковского дна.
Втиснувшись с потной черно-бело-желтой толпой в громыхающий поезд и ухватившись за свисающую с потолка брезентовую петлю, я тут же забыл об окружающих меня неграх, китайцах, индусах и пуэрториканцах. В голове уже сама собой складывалась статья для «Нового русского слова», которая, конечно, так и начнется: «Внимание! Говорит и показывает Нью-Йорк!». Впрочем, прежде чем писать эту статью, я должен побывать на радиостанции WBIA и своими глазами убедиться, что все, о чем наговорили нам Палмер и Карганов, есть в реальности. Кроме того, если уж объявлять подписку и собирать с людей деньги, то ни адрес нашего Культурного центра на Восьмой авеню, ни адрес этих ребят на Легсингтон не годится. Адрес нужен престижный — Рокфеллер-центр или Пятая авеню…
Выйдя из-под земли на углу Форт Вашингтон-авеню и 189-й стрит, я оказался в Нью-Йорке, неизвестном туристам и фотографам рекламных открыток и глянцевых журналов. Но теперь даже серая перспектива шестиэтажных домов, увитых ржавыми пожарными лестницами, уходящая вниз по 189-й улице к Гудзону, уже не выглядела безнадежной трущобой. И грохот тамтамов из раздолбанных «Плимутов» полуголых подростков-пуэрториканцев уже не терзал мои уши своей варварской какофонией. Наоборот, снизу, с Гудзона, слепящего глаза слюдяными бликами заходящего солнца, веяло освежающим вечерним бризом.
На углу, прямо у выхода из сабвея, коричневая мексиканка без возраста продавала огромные белые хризантемы и нереально крупную сирень. Маленький, худой и словно вырезанный из вишневого дерева кореец из пластиковой лейки брызгал водой на прилавок со свежими огурцами, помидорами, сельдереем, клубникой и зеленью всех сортов. В отличие от Москвы, где последние годы свежие овощи и фрукты даже летом собирают огромные очереди, в Америке вы и в январе можете почти на каждом углу купить арбуз, черешню и, вообще, что угодно. А сразу за овощным прилавком этого корейца была штольня-магазинчик старика Сэма, у которого я по дороге домой покупал раньше хлеб, овсянку и молоко и пикировался по поводу их гребаной американской демократии, бездарного президента, пасующего перед Кремлем, вторжением СССР в Афганистан и поставками советских танков на Кубу и в Никарагуа. То есть, начал эту пикировку как раз Сэм (он же, наверное, Симон или даже Соломон). Передавая мне из-за прилавка картонный пакет молока и батон свежего хлеба, он не упускал момента добавить по-английски, что, мол, «у вас в России вы не имеете такого молока», или «в России у вас уже нет ни хлеба, ни мяса». Не зная английского, я отмалчивался и уходил, давая себе слово больше не заходить в его лавчонку, а покупать продукты на соседнем Бродвее. Но чтобы попасть на Бродвей, нужно было пройти целый квартал, а потом с продуктами тащиться обратно. И потому, занятый своими мыслями, я, выходя из сабвея, каждый раз машинально сворачивал к Сэму и вновь натыкался на его мелкие подначки. Но потом месяцы нищенской жизни бессловесного изгоя довели меня до такого психоза, что я вспылил и двадцатью английскими словами плюс универсальным американским fuck выложил ему все, что на душе накипело. И вдруг он сказал:
— You’re right, we’ve made a mistake. Ты прав, мы сделали ошибку — выбрали этого мудака Картера. Но подожди два года, мы выбросим его из Белого дома, а из Конгресса — его демократическую партию, и все будет в порядке. Вот увидишь, это Америка!
Я, конечно, этому не поверил. Я прожил сорок лет в СССР, где никакими силами невозможно убрать из Кремля ни Брежнева, ни тем более КПСС. С чего это Картер уступит кому-то власть?
С момента той перепалки я не заходил к Сэму. Тем паче буквально через дорогу, на восточной стороне Форт Вашингтон-авеню какие-то русские открыли свой «гроссери-стор», а по-русски продмаг, и продавали там не только белый, как вата, американский хлеб, но и настоящий «Бородинский», и «Новое русское слово», и даже, представьте себе, кефир! Поэтому вот уже несколько месяцев, как я выходил из сабвея через восточный выход и покупал пахучий бородинский хлеб, которого давным-давно нет даже в Москве, граненую пластиковую бутылку с надписью Kefir и свежую газету «Новое русское слово» со своей статьей (когда она там была).
Но сегодня, занятый мечтами о своей радиостанции, я снова машинально вышел из сабвея через западный выход и, вдохнув гудзоновский бриз, зашел к Сэму.
