— В Америке есть только два русских писателя, которые живут на свои литературные гонорары, — я и Солженицын! Даже Бродский преподает в университете. И, вообще, запомни две вещи. Во-пер-вых, у американских женщин не бывает мигрени, мигрень — это выдумка русских евреек. А во-вторых, никакой свободы в Америке нет. Свобода начинается тогда, когда у тебя на банковском счете появляются первые десять тысяч долларов.
Выйдя от Севелы, я сказал себе, что буду третьим писателем, живущим только на литературные заработки. Но теперь моя дорога к свободе оборвалась, не начавшись. Сложив свое редакторское имущество в потертый дипломат и две советские авоськи, я еще раз проверил ящики своего (теперь уже бывшего) письменного стола, снял со стены портрет Рональда Рейгана, за которого собирался агитировать наших радиослушателей, письмо на мое имя из Белого дома от Джозефа Паувелла, пресс-секретаря президента Картера, с президентским «best wishes for success» нашей радиостанции, диплом лауреата премии Бориса Смоляра и фотографию своей семилетней племянницы-скрипачки Аси, которую моя сестра прислала мне из Израиля.
И тут в кабинет вошли Палмер и Карганов с лицами сияющих котов Базилио.
— Вадим, мы же вас разыграли! Неужели вы поверили, что мы вас отпустим? — заговорили они, смеясь, и красавчик Карганов эффектным жестом шлепнул на мой пустой стол узкий зеленый чек с аббревиатурой WWCS в верхнем левом углу. — Вот ваша зарплата!
Я посмотрел на их делано веселые лица. Наверняка прошедшие десять минут ушли у них на тяжелые дебаты о размере моего жалованья. Я взял чек. На нем каллиграфическим почерком красавицы Ани, бухгалтера компании WWCS (и жены Палмера), было выведено «$ 2000,00 — Two thousands even». А ниже стояли две подписи — роскошная, с самовлюбленными завитками Давида Карганова и небрежно-размашистая Марика Палмера.
— Теперь вы будете получать эти деньги каждый месяц! — гордо произнес Палмер и щелкнул пальцами. — Вот так!
— А Элианна? — спросил я.
— Элианна проходит испытательный срок, — поспешно сказал Карганов.
— Зато мы нашли вам квартиру, — тут же вступил Палмер. — Рядом с нашим домом на Вест-Сайде есть отель «Грэйстоун», он квартирного типа…
— И студия там стоит всего шестьсот в месяц, — сказал Карганов.
17
Вот это настала жизнь!
Нет, извините, не так.
Любите ли вы Нью-Йорк? Нет, я спрашиваю: любите ли вы его так, как любил его я, когда жил с прекрасной Эли на Манхэттене, угол Бродвея и 91-й стрит на шестом этаже отеля Greystone?
У нас было все!
Сладостная молодость ее роскошного тела, по которому я каждую ночь путешествовал губами, языком и всеми остальными частями своего неуемного имущества. Огромная king-sized кровать со свежими простынями, которые черная горничная, качая головой, меняла каждый день. Холодильник с настоящим голландским пивом. Электрическая плита с двумя конфорками, на которых можно было варить кофе в моей бакинской джезве. Тостер для бубликов-bagels. И — собственная ванная комната с двумя зеркалами во всю стену, чистеньким унитазом и даже с биде!
А какие у нас были соседи! Вы не поверите, оказалось, что в этом же отеле живут Эфраим Севела (уже без красавицы-испанки) и художник Лев Збарский, отец которого бальзамировал Ленина. По вечерам мы созванивались и, когда спадала жара, вчетвером выходили на прогулку по Бродвею и Ривер-сайд — соседней набережной над Гудзоном. При этом каждый раз и всю дорогу нас смешил Фима Севела, рассказывая свои «майсы» — истории, которые он вот так, устно, испытывал на нас, шлифовал и дорабатывал.
Но самое главное — у нас была работа! Не только ночная (вы понимаете) и дневная (на радио), но и ранне-утренняя, о которой вы никогда не догадаетесь без моего пояснения. Не знаю, откуда у меня брались силы, но даже после самых жарких и сладостных ночных баталий я вставал в семь утра, запирался в ванной со своей «Эрикой» и бутылкой холодного пива и на два часа уплывал в свою «Еврейскую дорогу», в свой роман, для которого сочинял «Легенды Брайтона». Хотя — извините! Это теперь я вставлю эти легенды в тот роман, который вы читаете. А тогда я писал их только для Эли, чтобы, проснувшись в девять или даже в десять утра (вы знаете, как долго спят юные дивы после секса?), она услышала:
— Пора, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры, твореньем новым щелкопера, еще горячим, насладись!
После чего я подавал ей в постель стакан апельсинового сока и тостик со взбитым cream-cheese — мягким филадельфийским сыротворогом. И пока она ела и запивала, читал с листа:
«Rasputin» on brighton beach, или Любка Шикса, королева Брайтона
…
Почему в Нью-Йорке кроме Little Italy только у нас есть своя Little Russia? У немцев нет Little Germany, у ирландцев нет Little Ireland, а у нас есть! Как это объясняют гиды, которые сопровождают по Брайтону зеленые двухэтажные автобусы с туристами?
Первое открытие Брайтона, рассказывают гиды, случилось сто лет назад, когда здесь поселились евреи, бежавшие от погромов времен русской революции. А второе — в тридцатые годы прошлого века, когда сюда хлынули немецкие евреи, бежавшие от Гитлера. Но уже в конце пятидесятых дети и внуки этих евреев окончили школы и колледжи и переселились на Манхэттен, в Бостон и другие центры технического и торгового бума. В шестидесятые годы Брайтон захирел. Опустели пляжи, закрылись синагоги, школы и ланченеты, и пожилые евреи массовым порядком бежали отсюда во Флориду и Аризону. В семидесятые годы наши эмигранты из СССР нашли тут только брошенные дома, где не хотели селиться даже беженцы из Пуэрто-Рико и «лодочные люди» из Вьетнама. На темных, с разбитыми фонарями улицах можно было легко наткнуться на нож наркомана или встретить шайку черных грабителей.
Но один фактор отличал Брайтон от дешевых районов Нью-Йорка — океан. Когда после изнуряющего рабочего дня в душном Манхэттене мы приезжали на Брайтон и выходили из вонючего вагона сабвея, соленый океанский бриз освежал легкие, а тишина лечила душу. И если закрыть глаза, то казалось, что ты снова дома, на Черном море. Можно, как на знаменитом одесском бульваре, спокойно посидеть на скамейке деревянного бордвока, поговорить «за жизнь» и «восьмую программу» и прогулять детей «на чистом воздухе». Конечно, для американцев, которые не имеют этой русско-еврейской манеры в любую погоду часами выгуливать детей, или для москвичей, которые не могут спать без автомобильных гудков за окном, в этом факторе нет ничего соблазнительного. Поэтому москвичи и ленинградцы селились на квинсовских высотах (Джаксон-Хайтс) и на бронксовских (Вашингтон-Хайтс). Но когда в 1976 эмиграция из СССР достигла пятидесяти тысяч человек в год, то оказалось, что шестьдесят процентов этих эмигрантов — одесситы, для которых брайтонский фактор перевешивал все остальные неудобства. Теснота и вонь в сабвее? Ладно, вы не ездили в советских автобусах и трамваях! Запущенные квартиры, обвалившиеся потолки и стены? А у вас есть руки? Наркоманы и грабители на темных улицах? А вы знаете такое выражение — «Одесса-мама»? Не знаете? Это значит, что, когда ваши американские грабители учились держать пипку в руках, чтобы попасть струйкой в унитаз, наши уже соплей попадали милиционеру в затылок…
