В том адском горниле родились не одна, а сразу две силы. Новая русская армия. И новое сопротивление, стремительно расползающееся по всей России. Русские ваххабиты – это уже никого не удивляет.
Какой же путь мы прошли с тех пор…
Я спустился в подземный переход, прислушался – играла. Это был не тот подземный переход у трех вокзалов, другой. Здесь торговали какими то… булочками – не булочками из сахарного теста с начинками, лекарствами, а в пустом промежутке на углу пел гитарист. Пел совсем не так, как поют обычно гитаристы, с вызовом и надрывом, – а тихо и даже, наверное, печально. И голос у него был – совсем не для гитары…
Жил да был черный кот за углом,
И кота ненавидел весь дом,
Только песня совсем не о том,
Как не ладили люди с котом.
Говорят, не повезет,
Если черный кот дорогу перейдет.
А пока наоборот,
Только черному коту и не везет.
Я выкатился из спешащей толпы, встал рядом. Бросил пятихатку в шляпу, в которой негустой кучкой лежала мелочь. Гитарист поднял глаза, у него было с одной стороны странное, как будто мертвое лицо – след залеченного ожога. Срочником был. Механик-водитель вытолкнул его из горящей БМП, а сам – уже не смог…
– «Лестницу» знаешь? – спросил я.
Гитарист кивнул, пальцы побежали по струнам…
Лестница здесь… девять шагов до заветной двери,
А за дверями русская печь и гость на постой,
Двое не спят… двое глотают колеса любви,
Им хорошо… станем ли мы нарушать их покой?
Двое не спят, двое глотают колеса любви,
Им хорошо – станем ли мы нарушать их покой?..
Час на часах… ночь, как змея, поползла по земле,
У фонаря смерть наклонилась над новой строкой,
А двое не спят… двое сидят у любви на игле,
Им хорошо… станем ли мы нарушать их покой?
А двое не спят, двое сидят у любви на игле,
Им хорошо – станем ли мы нарушать их покой?..
Нечего ждать… некому верить, икона в крови,
У штаба полка в глыбу из льда вмерз часовой
А двое не спят… двое дымят папиросы любви,
Им хорошо… станем ли мы нарушать их покой?
Двое не спят, двое дымят папиросы любви,
Им хорошо – станем ли мы нарушать их покой?..
Если б я знал, как это трудно – уснуть одному,
Если б я знал, что меня ждет, – я бы вышел в окно,
А так – все идет… скучно в Москве и дождливо в Крыму,
И все хорошо… и эти двое уснули давно.
– Тебе чего надо? – спросил он, продолжая играть.
– Кто в городе?
– Забыл что-то.
– Забыл…
Деньги предлагать бессмысленно. В свое время мне пришлось многое сделать для того, чтобы стать тем, кто я есть.
– Блэк, – сказал я, – мы с тобой одной крови. Ты – и я…
Пальцы снова пробежали по струнам, извлекая медленный, печальный, куда-то зовущий звук. Потом гитарист прихлопнул руками струны и встал. Ссыпал добычу в карман.
– Ладно, поехали…
– Какие люди…
Питон. Питонище… Длинный, нескладный – но я-то знаю, насколько опасным он может быть… не один пуд соли вместе съели. Потом наши дороги разошлись, причем кардинально. Меня понесло вправо, его – влево. Доходит или дальше рассказать?
Мы сидели в какой-то московской хате в Барыбино, еще в советские времена самом убогом районе города, куда селилась голимая лимита. Сейчас к ней прибавились еще и отморозки, покупающие квартиру ради прописки, таджикские дилеры и прочая шваль. Здесь же были русские – обманутые, с полностью противоположными мне взглядами – но все же русские. Обычные пацаны, девчонки… особенно нравилась мне та, которая сидела в кресле… темные прямые волосы и огромные глаза. Трудно представить, что это создание делает революцию. Но, может, так оно и лучше, чем на панель…
Революция…
Если кто-то еще не понял – я не верю в перемены. Ни в революционные, ни в какие-либо другие. Только в перемены к лучшему. А революция никогда к лучшему не приводит. Сначала такие вот лютики-одуванчики решают, что все несправедливо и единственный способ все исправить – снести все до основания, и затем… Потом они узнают цену всего этого. Пылающие прекрасными порывами души оказываются в застенках, где выживают не самые честные и не самые сильные – а самые подлые. Тот, кто превзойдет своей подлостью систему. Тот, кто сможет стать стукачом и сдавать одних ради того, чтобы могли действовать другие. Тот, кто может брать деньги у богатеев и мечтать экспроприировать их. Тот, кто может переспать с человеком – а наутро ударить его ножом и уйти, потому что товарищи сочли его предателем и стукачом. При том, что стукач – ты сам. Система всегда сопротивляется, система хочет жить. И порождает чудовищ, изверившихся, циничных, но продолжающих борьбу. Любыми средствами и любой ценой, оставляя за собой шлейф боли и беды. И самое страшное – если им в конце концов все удается…
Тогда наступает катастрофа.
И сейчас мы сидели за столом, спешно накрытом на двух табуретках и куске фанеры. Ели-пили. Я сидел, меланхолично кусал колбасу, держа ее правой рукой, смотрел на девушку с темными волосами и огромными глазами и думал, скольких она выдержит, если ее начнут по-настоящему колоть. А она, наверное, сидела и думала, что впервые в жизни видит настоящего пса государства, часть системы, так близко, рукой можно подать. И не в рассказах друзей – а настоящего, из плоти и крови. Еще она, наверное, думает, что я глупо подставляюсь, когда ем колбасу, держа ее правой рукой. Но это не так – левой рукой я владею еще лучше, чем правой. И «глок» лежит именно в левом кармане…
Интересно, насколько сильно она меня ненавидит. И насколько сильно пошатнутся ее убеждения сейчас, когда она видит меня. Обычного человека, без рогов и копыт, который способен смеяться над рискованными шутками и который накрыл оголодавшей молодежи стол.
Разница между нами в том, что она полагает все зло происходящим от государства. Я же знаю, что все зло происходит от людей…
– Салам алейкум, Питонище.
Питон занимался тем же, чем занимался я одно время. И пистолет у него тоже в кармане. Но выстрелить он не выстрелит. По крайней мере – не сейчас…
– Тебе чего?
– Поговорить.
– Кто его привел? – Питон повысил голос.
– Я… – сказал гитарист.
– Не лютуй. Это я его нашел. Проследить было без проблем, но я решил все по чесноку сделать…
Питон шагнул вперед. Взял со стола недопитую бутылку. Наткнулся на мой взгляд – нет, дружище, не успеешь. Без вариантов – не успеешь.
