В случаях, когда нужно ответить на страстное признание
отказом, мужчине приходится куда труднее, чем женщине. Обычаи и привычки
общества таковы, что, оказавшись в положении Иосифа Прекрасного, бегущего ласк
жены Потифара, молодой человек выглядит довольно комично и даже жалко. Особенно
если тут еще примешивается долг живейшей благодарности и симпатия, ибо Машенька
была, хоть не красавица, но очень и очень мила.
В конце концов обошлось. Алеша поступил немножко жестоко, но
честно: рассказал про Симу, и Машенька, благородная душа, поняла. Даже предложила,
что будет под Алешину диктовку писать счастливой сопернице письма, однако это
было бы уже чересчур.
После ранения Романов невесте ни разу не написал, да и от
нее весточек не было. Последнее неудивительно, поскольку госпиталь несколько
раз переезжал с места на место. Сам же он не мог держать перо, а потом, когда
кое-как обучился карябать левой, подумал, что эффектнее будет заявиться лично.
Наверняка Сима читала про геройство вольноопределяющегося в газете, места себе
от тревоги не находит. Тут-то он и объявится: с крестом, с лычками, с рукой на
черном платке.
Через восемь недель после ранения младший унтер-офицер
А.П.Романов был выписан в бессрочный отпуск и отбыл в Санкт-Петербург.
При трогательном расставании получил от Машеньки закапанную
слезами инструкцию с рисуночками (как разрабатывать руку, чтоб не сохла) и
маленький каучуковый мячик – тренировать пальцы.
Фронтовая карьера добровольца была закончена.
Возвращение героя
Однажды ноябрьскими сумерками на крыльцо маленького,
знававшего лучшие времена особнячка у Невской заставы поднялся увечный защитник
отечества в накинутой на плечи шинели. Встал перед медным колокольчиком, но
позвонил в него не сразу, а минут через пять.
Сначала поставил чемоданчик и продел левую руку в рукав,
правое же плечо шинели отвел подальше, чтоб было видно черную перевязь. Подумав
немного, раскрыл пошире и левый отворот – там блеснул георгиевский крест.
Поправил фуражку. Посмотрелся в маленькое зеркальце и, кажется, остался собою
доволен. Взволнованное лицо просияло улыбкой.
Не может быть, чтобы Симочка долго сердилась на раненого
героя. Ну да, ушел на фронт не попрощавшись, написал уже из эшелона. И после
ранения не давал о себе знать. Но ведь не к цыганам на острова ездил – Родину
защищал. И вернулся со щитом. То есть, собственно, даже на щите. Если учитывать
тяжкое ранение.
Главное ни в коем случае не оправдываться. Просто сказать:
«Любимая, это я». Или еще лучше: «Господи, как я по тебе соскучился».
Охваченный новым приступом волнения, он дернул за язычок.
Колокольчик зазвонил громко и страстно.
Хорошо бы открыла не горничная, а сама Симочка. Но лучше
горничная, чем матушка Антония Николаевна. Она Алеше никогда не
симпатизировала.
– Глашка, звонят! Открой! – донесся откуда-то из
глубин дома звучный мужской голос. – Глафира! Где она? Что за черт?
Точно такой же вопрос возник и у Алеши. Что за черт? Какой
такой крикун распоряжается в доме Чегодаевых?
Послышались тяжелые шаги. Дверь распахнулась.
На пороге стоял усатый субъект в самом что ни на есть
затрапезном виде. На волосах сеточка, на груди салфетка, одет в бархатную
куртку, ноги в домашних туфлях. Судя по цвету канта на форменных брюках, офицер
интендантского ведомства.
Увидев перед собой нижнего чина, непонятный человек
рассердился:
– Что трезвонишь, болван? Для хамья есть черный ход! А
расхристался-то! – Взгляд грозно упал на раскрытую шинель. Наверняка
заметил и руку на перевязи, и крест, но не смягчился, а совсем наоборот. –
Еще кавалер! Стыдно!
– Что за тон, милостивый государь! – вспыхнул
Романов, благо наглец был не в кителе, а офицерских брюк раненый герой мог и не
заметить.
Незнакомец услышал «милостивого государя», разглядел шнурок
по краю погона и сменил тон:
– А, вольнопер, – снисходительно пробасил
он. – Извиняюсь. Не разглядел. Вам кого?
У Алеши сжалось сердце. Съехали! Вот и горничная не злющая
мымра Степанида, а какая-то неведомая Глашка.
– Я к Серафиме Александровне Чегодаевой… Они что, тут
больше не живут?
Офицер чуть нахмурился. Невежливо ответил вопросом на
вопрос:
– Вы, собственно, кто?
– Романов, Алексей Парисович.
Вдруг Алешу осенило. Антония Николаевна рассказывала про
какого-то своего двоюродного племянника.
– А вы, наверно, Симочкин кузен из Тулы? –
заулыбался молодой человек. – Антония Николаевна говорила, что вы
артиллерист. Наверно, перепутала. Знаете, женщинам всё едино…
– «Симочкин»? – повторил интендант голосом,
который не предвещал ничего хорошего. – Однако… Я не кузен и в Туле
отродясь не бывал. – Обернувшись, загадочный господин крикнул. –
Лапусик! К тебе какой-то господин Рубанов!
– Романов, – смертельно побледнев, пролепетал
Алеша.
Ему показалось, что в прихожей вдруг стало темно, а стены
будто качнулись и стиснули коридор, который сделался похож на мрачное,
бесприютное ущелье.
Но раскрылась белая дверь, из нее хлынул яркий электрический
свет. В дверном проеме стояла Симочка в красном шелковом халате и папильотках.
Она увидела гостя, сразу всё поняла и схватилась за сердце.
– Ах! Алеша… То есть Алексей Парисович! – с
удивительной быстротой поправилась она и, решительно сжав кулачки, заговорила
быстро и твердо. Очевидно, не раз воображала себе эту сцену и была к ней
готова. – Я хотела тебе… то есть вам написать, но… всё не могла собраться…
Это Михаил Антонович. Мой муж. Мы только что вернулись из свадебного путешествия.
Ездили на воды, в Кисловодск. Всего на неделю. На больший срок Мишеля не
отпустили. Война, а он так нужен на службе! Вы, Алеша, наверное, к маме? А они
со Степанидой переехали. Мишель снял им чудную квартирку на Литейном.
Муж слушал и наливался опасным багрянцем. Кажется, басне про
маму не поверил.
– Ах, милый, это же Алексей Романов! Я тебе
рассказывала! – всё быстрей тараторила Сима, теребя своего Мишеля
пальчиками за рукав. – Ну, которому мама так покровительствовала. У него
еще баритон. Неужели не помнишь?
Она говорила что-то еще, но бедный, раздавленный Алеша уже
не слушал. Он опустил глаза, чтобы не видеть раскрасневшегося от вранья личика
своей невесты. Взгляд упал на ее щиколотки, розовевшие в обрамлении туфелек
беличьего меха.
Сердце сжалось, в груди будто что-то хрустнуло.
Жизнь была кончена
Когда Мишель, сменив гнев на милость и даже выказав
деликатность, вышел из коридора, Сима перешла на шепот, даже прижалась на миг.
Губам стало горячо и влажно – то ли поцеловала, то ли слезой капнула. Алеша не
разобрал, ибо пребывал в оцепенении.
