Миякэ трижды в день заглядывал в магазин. Утром покупал молоко, хлеб и газету, днем — бэнто
[5]
, а вечером — холодное пиво и что-нибудь к нему. И это повторялось изо дня вдень. Как по часам. Только здоровался, а так почти не разговаривал, но Дзюнко к нему как-то естественно потянуло.
И вот однажды утром, когда в магазине больше никого не было, Дзюнко набралась смелости и поинтересовалась:
— Я понимаю, что вы живете поблизости, но почему каждый день приходите за такими покупками? Разве не проще купить молоко или пиво с запасом и поставить в холодильник? Разве так не удобней? Конечно, я — простой продавец и мне, в принципе, все равно…
— Так-то оно, конечно, лучше — покупать впрок, но есть причины, по которым я этого не делаю.
— Интересно, почему?
— Как бы это сказать… Сущие пустяки.
— Извините, что я со своими вопросами. И не подумайте ничего такого. Просто если я чего не знаю, не могу сдержаться, чтобы не спросить. Я это не со зла.
Немного помедлив, Миякэ покачал головой — казалось, смущенно.
— У меня, если по правде, и холодильника-то нет. Не люблю я эти холодильники.
— Я тоже к ним особой привязанности не ощущаю, — засмеялась Дзюнко, — но один у меня все-таки есть. Без холодильника — оно как-то неудобно.
— Может, и неудобно, но что поделаешь — не могу я спокойно спать в местах, где есть эти самые холодильники.
Какой он странный, подумала Дзюнко, но после этого разговора Миякэ заинтересовал ее еще больше.
Через несколько дней, прогуливаясь по взморью, она увидела, как Миякэ разжигает в одиночку костер. Небольшой костерок из плавника. Дзюнко не сдержалась, подошла к мужчине и протянула к костру руки. Стоя рядом с ним, девушка поняла, что она сантиметров на пять выше. Они коротко поздоровались, а потом лишь молча смотрели на огонь.
И тут впервые случилось вот что: стоило Дзюнко всмотреться в языки пламени, как она что-то почувствовала. Что-то очень глубокое. Какой-то сгусток настроения. Что-то слишком живое, с реальным весом, чтобы назвать это идеей. И вот это самое оно медленно пронизало все ее тело и исчезло, оставив в груди лишь щемящее чувство чего-то очень милого сердцу. А когда и оно исчезло, какое-то время с ее рук не сходила гусиная кожа.
— Миякэ-сан, вам, глядя в костер, ничего не кажется странным?
— Ты о чем?
То чего мы не ощушаем в обычной жизни, вдруг начинает казаться живой реальностью. Как бы это правильно сказать?.. У меня голова толком не варит, поэтому словами выразить не могу. А вот смотрю на огонь, и почему-то становится спокойно.
Миякэ задумался.
— Форма огня — свободная. А раз свободная, каждый сам решает своим сердцем, что в нем увидит. Тебе становится спокойно — значит, живущее в тебе спокойствие просто отражается в огне. Понимаешь, о чем я?
—Угу.
— Но это не значит, что так происходит с любым огнем. Огонь для этого должен быть свободным. В газовом обогревателе такое никак не возникнет. И в зажигалке тоже. Как и не в каждом костре. Чтобы огонь стал свободным, нужно найти место, где он может стать свободным. А это под силу не каждому.
— Но вам-то под силу?
— Бывает — выходит, бывает — и нет. Но чаще всего выходит. Если вкладывать душу — получается.
— Так вам нравится костер?
Миякэ кивнул:
— Прямо болезнь какая-то. Выходит, что я поселился в этом городишке потому, что сюда выносит бревен больше, чем куда-либо еще. Вот и вся причина. Приехал сюда, чтобы жечь костры.
С тех пор Дзюнко по возможности приходила, когда Миякэ жег костры. За исключением пика летнего сезона, когда на пляже допоздна было битком, Миякэ жег свои костры. Бывало — пару раз в неделю. Бывало не жег и по целому месяцу. Решение зависело от того, сколько набиралось дров. Но в любом случае собираясь разводить костер, он непременно звонил Дзюнко. Кэйсукэ, подтрунивая, называл его «твой костровой френд». Обычно непомерно ревнивый, он почему-то доверял одному лишь Миякэ.
Огонь перекинулся на самое большое бревно, пламя уже успокоилось. Дзюнко уселась на песок и, сомкнув губы, пристально смотрела на пылающую стихию. Миякэ, орудуя палкой, не давал пламени умереть. Время от времени подбрасывал припасенные дрова в нужное, на его взгляд, место.
— Что-то у меня живот разболелся, — пожаловался Кэйсукэ. — Как-то продуло, что ли. На горшок бы — тогда отпустит.
— Если хочешь, иди домой, — ответила Дзюнко.
— Пожалуй, стоит, — жалко промямлил Кэйсукэ. — А ты?
— Я провожу Дзюн-тян до дому, не переживай за нее, — сказал Миякэ.
— Ну тогда ладно. — И Кэйсукэ попрощался.
— Дурак он, — сказала Дзюнко, когда он ушел, и покачала головой. — Сначала набирается, а потом болеет.
— Так-то оно так, Дзюн-тян: плохо тем, кто с юных лет с головой не дружит. Никчемные люди. Но у него есть свои достоинства.
— Может, и так. Только он, кажется, ни о чем не думает.
— Молодежь вообще за словом в карман не лезет. О чем говорят — совсем не думают.
Они опять примолкли, думая каждый о своем. Время текло по-разному.
— Миякэ-сан, меня один вопрос волнует. Ничего, если спрошу?
— Что именно?
— Личное. Щекотливое.
Миякэ несколько раз провел ладонью по щетине на щеке.
— Не знаю. Но раз уж спрашиваешь — спрашивай.
— У вас есть же где-то жена, правда?
Миякэ вынул из кармана куртки флягу, открыл крышку и неторопливо допил оставшееся виски. Завинтил крышку и убрал флягу в карман, после чего посмотрел в лицо Дзюнко:
— С чего тебе это вдруг в голову взбрело?
— Совсем не вдруг. Просто подумала… когда Кэйсукэ завел разговор о землетрясении… я посмотрела на ваше лицо. Глаза людей, следящих за костром, — правдивые. Вы же сами когда-то мне это говорили.
— Разве?
— И дети есть?
— Да. Двое.
— В Кобэ?
— Там — дом. Пожалуй, там и живут.
— В каком месте?
— Район Хигасинада
[6]
.
Миякэ прищурился, перевел взгляд на море, затем снова посмотрел в огонь.
— Не называй Кэйсукэ дураком. Не нам его судить. Я вот, например, и сам ни о чем не думаю. Прямо Король Дураков. Понимаешь?
— А больше ничего рассказать не хотите?
— Нет, не хочу.
