Она освободила меня из объятий и взяла обеими руками за щеки.
— Я не хочу, чтобы ты была Бетани. И твой папа не хочет, чтобы ты была… — она не смогла заставить себя произнести имя брата, — кем-либо, кроме себя самой. Мы оба хотим, чтобы ты была собой.
— Я этого не чувствую.
— Я понимаю Бетани больше, чем тебя. Она, конечно, не подарок, но определенно она не такая… — Она отвернулась в сторону, пытаясь подобрать нужное слово. — Не такая сложная, как ты. И как мать, я иногда думаю, что мне было бы легче, будь у меня две такие дочери, как Бетани. Но тогда ты не была бы ты.
— И разве мы все испытываем радость от того, что я такая, какая есть.
— Перестань говорить такие вещи, — сказала мама. — Я знаю, что тебе теперь не сладко. Знаю, но не вполне понимаю, почему. Но думаю, что эти трудности помогут тебе стать лучше в будущем.
— Но почему некоторые люди, например Бетани, живут, не испытывая проблем и трудностей на протяжении школьных лет, учебы в колледже и всей жизни.
— Я люблю Бетани, ты знаешь об этом. Но она настолько привыкла делать все, как ей хочется, что стала избалованным, эгоистичным человеком. И частично я в этом тоже виновата, — сказала мама. — Рано или поздно ее эгоизм ей же и отольется.
Ее слова звучали так знакомо, как в диалоге между родителем, тронутым тем, что у него с его отпрыском наконец-то установилось какое-то взаимопонимание. Все это напоминало сцены из моих любимых фильмов. Такие откровения вызывают у меня смех. Или отвращение. Или плач. Почему? Просто это доказывает, что я словно вышла из-под штампа. Никакой я не борец с предрассудками, каким я себе считала в глубине души. Но в этот момент я не чертыхнулась, что мама говорит банальности и что я сама банальна, потому что навеваю такие ассоциации. От ее слов я почувствовала себя лучше.
Когда мы добрались домой, я решила показать маме мои статьи. Если она, правда, хочет узнать, что творится в голове у второй дочери, пусть так и будет.
— Ты пишешь для школьной газеты?
— Да. Это просто баловство.
— Почему ты не сказала мне?
— Это все не очень серьезно.
Она надела очки для чтения и открыла номер «Голоса Чайки». Мне пришлось выйти из комнаты, потому что я не смогла бы справиться с собой, если бы увидела ее реакцию.
Через десять минут раздался стук в дверь моей спальни.
— Да, — сказала мама. — Ты истинная дочь своего отца.
Не такой реакции я ожидала.
— Я и отец? Между нами ничего общего.
Она вздохнула и села рядом со мной на кровать.
— Вы оба очень взыскательны, пытаетесь во всем добиться совершенства. Педанты. Оба испытываете трудности в общении с людьми. Оба впадаете в депрессию, когда все идет не так, как вы бы хотели. Вы слишком много размышляете обо всем. Оба сдерживаете внутри себя чувства, а затем в самый неподходящий момент вас прорывает, — говорила мама, разглаживая при этом треугольники на одеяле своими пальчиками с накрашенными ноготками.
— Ну если мы так похожи, то почему единственная тема разговора для нас — это бег? О другом мы не говорим вообще.
— Он думает, что это то, что вас объединяет. Так он пытается сблизиться с тобой.
— Но он оказывает на меня такое давление. Я начинаю ненавидеть его и спорт, поэтому не хочу им больше заниматься.
— Знаю, — ответила мама. — Просто попытайся понять, что всякий раз, когда он говорит с тобой о беге, это потому, что он любит тебя, а не потому, что хочет тебя помучить.
В глубине души я уже догадывалась об этом. Но легче сказать, чем сделать.
— Спасибо, что показала мне свои статьи, — сказала мама, поднимаясь с кровати. — Это самый лучший подарок ко дню рождения, который я когда-либо получала.
Двадцать шестое ноября
Хоуп позвонила сегодня вечером, тяжело вздыхая, рыдая и задыхаясь.
Хизу исполнилось бы сегодня двадцать лет.
Больше всего ее расстроило то, что из-за разных мелочей, которыми был наполнен сегодня день в школе, она забыла о дне рождения брата и вспомнила только тогда, когда позвонили ее родители, узнать, как она справляется с собой в такой тяжелый для семьи день.
— Как я могу жить так беззаботно? — спрашивала она меня. — Как я могу?
Я мысленно задавала себе тот же самый вопрос:
— Как я могу?
Да. Как я могу разговаривать с Маркусом, с тем человеком, который косвенно виновен в смерти брата моей лучшей подруги? С тем, кто настолько безразлично относится к этому, что ни разу не упомянул об этом событии. Никогда не извинился, не выразил ни сожаления, ни огорчения, ничего.
И только подумать, что я чуть не сдалась и не позвонила ему вчера вечером.
Как я могла?
Тридцатое ноября
— Я не слышал тебя уже неделю. Что случилось?
Маркус похлопал меня по плечу перед уроком истории. На шее у него были свежие следы от помады Мии. Коричневые, чтобы слиться с его все еще загорелой кожей, но достаточно видимые.
— Ничего. Я просто не звоню. Вот и все.
Мне хотелось отменить мораторий на звонки Маркусу, так и не объявив его. И чувство вины за наши полуночные телефонные разговоры исчезло, потому что они помогают мне заснуть. Плюс мне не терпелось узнать подробности бала. Я начала чувствовать себя половинкой совершенной женщины. Мия была телом. Я — мозгами. И когда я видела его и Мию вместе, они напоминали мне башни-близнецы. А я при этом была анонимным сторонним наблюдателем.
— Хорошо. Значит ли это, что ты хочешь, чтобы я позвонил тебе?
Хотела ли я, чтобы он позвонил мне? Хотела ли я, чтобы он позвонил мне?
Да. Нет. Да?
— Не отвечай на этот вопрос, — сказал он. — Я знаю, что хочу позвонить тебе. Поэтому позвоню. И если ты захочешь поговорить, мы поговорим. Не захочешь — повесишь трубку.
Он протянул руку:
— Идет?
Я колебалась. Он дотронулся до моей руки. Мы обменялись рукопожатием. Я чувствовала тепло его ладони.
Между нами словно пробежало электричество! Кайф!
Второе декабря
Хоуп!
В этом месяце не надо больше составлять таблицы.
Мы с Бриджит снова разговариваем. И Мэнда и Сара тоже разговаривают. Думаю, в ответ на то, что мы с Бриджит снова говорим. Конечно, это неубедительное объяснение.
Без Берка Бриджит кажется вполне умной. На самом деле их разрыв привел к изменениям. Бриджит больше не в команде поддержки и пытается играть в школьной пьесе. Она серьезно хочет заняться игрой на сцене. Ура! Я серьезно.
