Тут в собор вошли несколько человек в меховых плащах с
капюшонами. Все они были обвешаны оружием. Священник заговорил с ними
по-латыни, отдавая распоряжения. Слов его я почти не понял. Впрочем, я и так
знал, что мне предстоит отправиться в Италию морем. Понимал я и то, что отныне
нахожусь в полной зависимости от этих людей. Охваченный страхом и тревожными
предчувствиями, я обернулся к витражу с изображением святого Эшлера, словно ища
у него защиты.
Я неотрывно глядел на портрет святого, составленный из
кусочков цветного стекла. И вдруг произошло чудо — самое что ни на есть
настоящее чудо. Взошло солнце, и, хотя лучи его не коснулись витражного окна,
стекло вдруг наполнилось светом, который сделал лицо святого необычайно живым и
ярким. На моих глазах святой Эшлер буквально исполнился огня жизни. Темные его
глаза сверкнули, розовые губы изогнулись в улыбке, складки красного одеяния,
казалось, пришли в движение. Я понимал, что это всего-навсего игра света, обман
зрения. Но обман этот потряс и заворожил меня.
Мир и покой снизошли в мою смятенную душу.
Перед внутренним моим взором встало искаженное ужасом лицо
матери, в голове у меня вновь зазвенел ее отчаянный крик. Я увидел, как все
члены клана Доннелейт, точно стая испуганных крыс, несутся от меня прочь.
— Будь святым! — раздался над моим ухом шепот
священника. В этот момент я мысленно принес обет, хотя страх сковал мои уста,
не давая произнести ни слова.
Потом взгляд мой снова устремился к витражному окну. Я
хотел, чтобы облик святого запечатлелся в моем сердце во всех подробностях.
Впервые я заметил, что босые ноги святого Эшлера попирают распростертые на
земле тела маленьких существ — троллей, гномов и прочих демонов ада. Увидел я
также, что в руках святой сжимает посох и конец этого посоха пронзает тело
дьявола. Прислушиваясь к биению собственного сердца, я внимательно разглядывал
мастерски сделанные изображения всей этой нечисти.
Солнце освещало окно так ярко, что куски цветного стекла
излучали сияние. Казалось, святой сделан из драгоценных камней! Никогда прежде
не видел я подобной красоты — блеск золота, глубокое мерцание рубинов и
сапфиров, ослепительная белизна алмазов.
— Святой Эшлер… — благоговейно прошептал я. Один из
вооруженных людей взял меня за руку.
— Иди с Богом, Эшлер. Вручи свою душу Господу, и к тому
времени, когда смерть вновь придет за тобой, ты познаешь мир.
Таким было мое рождение, джентльмены. Так я пришел в этот
мир. Теперь я должен рассказать вам о событиях, которые последовали за этим, о
том, каких высот я достиг.
Итак, я покинул Доннелейт, чтобы уж никогда более не увидеть
старого лаэрда, главу клана. Я понимал, что надолго расстаюсь с долиной, собором
и священником. Небольшая лодка уже поджидала меня и моих спутников. На этом
утлом суденышке мы пробрались между льдов, вышли из узкой гавани и двинулись на
юг. Вскоре мы достигли большого корабля. Вслед за своими спутниками я поднялся
на борт. Меня немедленно заперли в тесной каюте. Я был пленником — в этом не
оставалось сомнений. За все время пути я поддерживал свои силы лишь молоком,
потому что любая другая пища вызывала у меня отвращение, а из-за постоянной
качки я страдал от приступов тошноты.
Никто из моих спутников не счел нужным объяснить, почему
меня держат взаперти. Никто не попытался хоть как-то успокоить и ободрить меня.
Напротив, я был лишен любых средств, скрашивающих досуг. У меня не было ни
книг, ни даже четок, дабы читать молитвы. Мои бородатые молчаливые
сопровождающие, судя по всему, относились ко мне с опаской. Так или иначе, они
явно не желали отвечать на мои вопросы. Наконец от тоски и одиночества я впал в
некое умственное оцепенение и коротал время, распевая песни, составленные из
тех немногих слов, что были мне известны.
Тогда мне казалось, что слагать из слов песни — это то же
самое, что сплетать из цветов венки и гирлянды. Соединяя слова друг с другом,
следует думать не об их смысле, но лишь о красоте и благозвучии. Я пел почти
без умолку. Выяснилось, что голос у меня глубокий и сильный, — звучание
его я сам находил на редкость приятным. Итак, весьма довольный собой, я лежал
на своей узкой койке и, закрыв глаза, распевал гимны собственного сочинения,
отдаленно напоминавшие те, что я слышал в Доннелейте. В этом блаженном трансе
проходили целые дни, и лишь сон мог заставить меня замолчать.
Не помню, когда я заметил, что зима кончилась. А может,
теплые края, в которых мы оказались, не знали зимней стужи. Так или иначе, мы
достигли берегов Италии, и, выглянув из крошечного зарешеченного окна своей
каюты, я увидел неописуемой красоты скалы и зеленые холмы, залитые солнечными
лучами. Наконец мы бросили якорь в порту крупного процветающего города,
подобного которому я доселе не видел.
Когда мы сошли на берег, со мной произошло весьма важное
событие. Двое моих спутников, по-прежнему хранившие упорное молчание в ответ на
все мои вопросы, отвели меня в город и оставили одного перед воротами монастыря.
С церковной колокольни раздавался мелодичный перезвон.
На прощание один из провожатых сунул мне в руку небольшой
сверток.
Я стоял в полной растерянности, жмурясь от непривычно яркого
солнца. Наконец какой-то монах открыл ворота и окинул меня изучающим взглядом.
На мне по-прежнему был роскошный бархатный костюм, который я получил в
лондонском королевском дворце. Однако за время долгого путешествия он изрядно
запачкался и истрепался, а борода моя и волосы сильно отросли. В руках я держал
лишь маленький сверток. Вне себя от смущения, я протянул его монаху.
Когда монах развернул его, выяснилось, что сверток состоит
из нескольких слоев полотна и кожи. Внутри же оказалось письмо, написанное на
большом пергаментном листе, сложенном вчетверо.
— Входи, прошу тебя, — ласково и приветливо
обратился ко мне монах.
Развернув пергамент, он пробежал глазами строки письма.
Потом он поспешно удалился, оставив меня в тихом и безлюдном внутреннем дворе
монастыря, где на ухоженных клумбах росли цветы изумительного золотистого оттенка.
Полуденное солнце заливало все вокруг своими жаркими лучами. Издалека
доносилось пение, и печальный напев, выводимый чистыми мужскими голосами,
напомнил мне тот, что я слышал в Доннелейте.
Как вы помните, пение всегда производило на меня удивительно
сильное впечатление. Закрыв глаза, я наслаждался благоуханием цветов и
исполненными божественного согласия звуками.
Тут во внутренний двор вышли несколько монахов. Те, которых
я встречал в Шотландии, носили белые одеяния. На здешних же были рясы из грубого
коричневого сукна и простые кожаные сандалии. Неожиданно они принялись обнимать
и целовать меня точно долгожданного гостя.
— Брат Эшлер! — доносилось со всех сторон. Лица их
были столь добры, улыбки столь радостны, что я не мог сдержать слезы умиления.
