Бесконечный поток паломников неспешно продвигался к дверям
собора. Наконец настал и наш черед войти под его высокие своды. Несмотря на то,
что все мои чувства были поглощены музыкой, колоссальные размеры собора
поразили мое воображение. Никогда прежде не видел я здания, которое могло бы
соперничать с собором по размаху и великолепию. Невероятно высокие и узкие
окна, изящно изогнутые арки — все это, по моему разумению, не могло быть делом
рук человеческих. Создать такое под силу лишь богам. В дальнем конце собора,
высоко над алтарем, я заметил окно в форме цветка. Убеждение в том, что люди не
в состоянии создать подобную красоту, крепло в моем новорожденном сознании. Я
был охвачен благоговейным трепетом.
Пока мы продвигались к алтарю, я увидел, что в одном из
церковных приделов сооружено подобие яслей, где на сене лежат самые настоящие
корова, вол и баран. Животные были стреножены, однако беспрестанно
передвигались, от их свежего навоза валил густой пар. Перед ними стояли
высеченные из камня изображения мужчины и женщины. То были статуи довольно
грубой работы, с ярко раскрашенными глазами и волосами. Между ними в крошечной
колыбели лежало новорожденное человеческое дитя, пухлое и круглолицее. Конечно,
подобно мужчине и женщине, это тоже была мраморная статуя, однако выполненная
более искусно. Губы ребенка улыбались, стеклянные глаза сияли.
Для меня это зрелище явилось настоящим чудом. Я уже расскаг
зывал вам, что зеленые глаза священника напомнили мне драгоценные камни.
Теперь, увидев блестящие глаза божественного младенца, я был поражен и пленен
ими.
Полагаю, все эти мысли и чувства возбудила во мне музыка.
Благодаря ей все вокруг казалось мне дивным сном. Но вдруг, словно очнувшись от
наваждения, я с пронзительной ясностью осознал горькую истину.
Я понял, что сам никогда не был новорожденным младенцем,
подобным тому, что лежал передо мной в колыбели. Едва я родился, мои размеры и
отчетливая речь привели мать в содрогание. Да, я был чудовищем. Теперь у меня
не оставалось в том сомнений. Испуганные крики женщин, ставших свидетельницами
моего появления на свет, вновь зазвенели в ушах. С мучительной определенностью
я понял, что не принадлежу к человеческому роду.
Священник сказал, что я должен опуститься на колени и
поцеловать младенца, ибо это Христос, умерший во искупление людских грехов.
Потом он указал мне на высоко висевшее распятие. Я увидел человека на кресте,
увидел кровь, струившуюся из ран на его руках и ногах. Распятый Христос. Бог
Леса. Повелитель Зелени. Слова эти молнией пролетели в моем сознании. Я знал,
что младенец в колыбели и человек, в муках умирающий на кресте, — это одно
и то же создание. И вновь крики и плач зазвенели у меня в ушах.
Музыка связывала воедино все разрозненные фрагменты моей
памяти. Я понимал, что вот-вот лишусь чувств. «Возможно, — подумал
я, — стоит мне впасть в забытье, как с прошлого слетят все покровы и для
меня больше не останется тайн. Да, но даже если сознание мое угаснет,
томительные моменты не исчезнут и ничто не избавит меня от боли».
Устремив взгляд на распятие, я содрогнулся при мысли о столь
мучительной смерти. Мысль о том, что кто-то обрек прекрасное нежное дитя на
такие страдания, казалась мне невыносимой. А потом я осознал, что все люди
обречены на смерть с самого рождения. Они появляются на этот свет и оставляют
его, не успев понять, что такое жизнь, за которую им приходится столь отчаянно
бороться. Я опустился на колени и коснулся губами холодного каменного лба
младенца. Поверите ли, мрамор показался мне живым и мягким. Потом я взглянул в
раскрашенные лица мужчины и женщины и обернулся к священнику.
Пение, пленявшее меня, стихло. Теперь лишь приглушенные
голоса паломников и покашливанье, разносимое эхом под гулкими сводами, нарушало
тишину.
— Пойдем, Эшлер, — сказал священник, взял меня за
руку и торопливо повел через толпу, явно не желая привлекать внимание
молящихся. Мы оказались около маленькой часовни, расположенной в главном нефе.
Верующие, которым дозволялось входить в часовню по двое, толпились у ее дверей.
Несколько монахов следили за порядком. Священник обратился к монахам с просьбой
пустить нас в часовню, запереть ее и, извинившись перед другими верующими,
временно не допускать их в часовню.
Священник пояснил, что глава клана хочет принести
ежевечернюю молитву святому Эшлеру. Просьба его не вызвала ни протеста, ни
возмущения. Напротив, она была воспринята как нечто само собой разумеющееся.
Паломники, которым пришлось ждать, безропотно опустились на колени и принялись
читать молитвы.
Мы оказались в каменной часовне, высота которой составляла
примерно половину высоты нефа. Тем не менее она тоже поражала величием. Все
здесь дышало святостью. Перед каждым из узких окон горели свечи. В центре
часовни я увидел огромный саркофаг с вырезанным на его крышке изображением
человека. Я сразу представил, какое множество верующих ежедневно приходили к
этому прямоугольному каменному надгробию, как все эти люди молились, преклонив
колени, благоговейно прикасались к саркофагу ладонями и припадали губами к
изображению святого.
— Посмотри сюда, мой мальчик, — сказал священник,
но при этом указал не на гробницу, а на одно из окон, выходившее на запад. За
окном стояла ночная тьма, однако я сумел разглядеть человеческую фигуру,
выложенную в окне из кусочков цветного стекла, соединенного свинцовыми швами.
То был высокий человек в длинном одеянии, с короной на голове. Я разглядел
также, что волосы его длинны и густы, подобно моим собственным, а борода и усы
имели в точности такую же форму, как и у меня.
На стекле были выведены какие-то латинские слова, точнее,
три строфы. Поначалу я не мог понять их.
Но священник подошел к дальней стене, так что письмена
оказались прямо над его головой, и, указывая поочередно на каждую строчку,
прочел их по-латыни и перевел на английский. Тогда смысл этих слов открылся мне
полностью:
Святой Эшлер, любимый Христом
И Пресвятой Девой Марией,
Тот, который воскресает вновь,
Дабы исцелять недужных,
Дарить утешение страждущим,
Облегчать страдания тех,
Кто обречен на смерть,
Спаси нас
От вечной Тьмы,
Изгони демонов из долины,
Ибо тобой мы будем ведомы
По пути к Свету.
Душа моя исполнилась восхищения. Под сводами вновь зазвучала
музыка, такая же радостная и ликующая, как и прежде. Я пытался противиться ее
неодолимой силе, пытался не позволить ей захватить меня целиком, но очарование
музыки победило меня. Магия латинских слов рассеялась, и я полностью отдался во
власть музыки.
