Не то чтобы Майкл был испуган — страх вообще не был ему
свойствен, так же как, впрочем, и самой Моне, — а скорее, взволнован,
расстроен, потрясен происходящим. Судя по всему, он видел то же, что и Мона, и
слышал ту же музыку. Приблизившись, Мона опустилась на кушетку рядом с ним. Он
не шелохнулся, а лишь поднял на нее круглые от удивления глаза. Едва она
прильнула к его губам поцелуем и, притянув к себе, откинулась назад, на
кушетку, как свершилось неожиданное. Майкл оказался бессилен перед ее чарами и
всецело отдался во власть инстинкта, и тогда свершилось то, что должно было
свершиться. Она его покорила.
На мгновение он отпрянул назад, словно хотел еще раз
удостовериться в том, что рядом с ним действительно Мона. Его взор все еще был
затуманен лекарствами, хотя, если говорить откровенно, их действие было только
ей на руку. Не иначе как они помогли усыпить его благочестивую католическую
совесть. Мона снова поцеловала его в губы, на этот раз немного поспешно и
небрежно, одновременно просовывая руку ему между ног. Знак мужского достоинства
был тверд как скала. Было бы странно, если бы Майкл оказался в состоянии
сопротивляться.
Она ощутила ответные объятия и услышала свойственный ему
жалобный вздох. Дескать, уже слишком поздно и он не властен ничего с собой
сделать, разве что уступить искушению, уповая на то, что Господь простит ему
эту слабость. Однако расслышать, что он на самом деле при этом пробормотал,
Мона не сумела.
Под звуки вальса Мона буквально затащила его на себя и еще
глубже утонула в мягкой кушетке, от которой пахло пылью. Потом Майкл слегка
приподнялся, и она, вытянувшись, почувствовала, как его дрожащая рука
скользнула под ночную сорочку. Слегка приподняв подол, его пальцы нащупали
обнаженный девичий живот и бедро.
— Знаешь, а там еще кое-что есть, — промурлыкала
она, изо всех сил прижимая его к себе.
Опережая мысленный посыл, рука Майкла мягко и нежно
пробиралась все дальше и дальше, все сильнее разжигая в Моне страсть и
постепенно отключая ее внутренний сигнал тревоги. Она почувствовала, как увлажнились
с внутренней стороны ее бедра.
— Давай же, я больше не в силах ждать, — поспешно
пробормотала она, чувствуя, как жар разливается по лицу. — Сделай мне этот
подарок.
Возможно, ее слова прозвучали несколько диковато, но она
больше не могла изображать из себя маленькую девочку. Он вошел в нее, и тело
пронзила до боли приятная судорога, а когда он начал ритмично двигаться, она, в
блаженстве откинув назад голову, слегка приоткрыла рот, из которого, казалось,
был готов сорваться крик: «Да! Да! Да!»
— Твоя взяла, маленькая соблазнительница! —
хриплым шепотом произнес Майкл.
Она отдавалась страсти алчно и неистово, скрипя зубами и
едва сдерживая рвавшийся наружу стон. Невыносимо сладостное ощущение овладело
обоими с такой невероятной силой, что противостоять ему не было никаких сил.
Наконец Мона в сладостной истоме повернулась на бок.
Покрытая испариной и почти бездыханная, она походила на Офелию, которую только
что нашли в усыпанной цветами реке. Вдруг в комнату ворвался жуткий
пронзительный звук, который заставил ее открыть глаза.
Как будто кто-то резко сорвал иглу с пластинки на виктроле.
Мона повернулась. Майкл тоже. Взгляд девушки выхватил маленький силуэт:
Эухения, темнокожая служанка, с суровым видом стояла возле стола, недовольно
скрестив руки и вызывающе вскинув вверх подбородок.
Виктрола тотчас исчезла, диванное покрывало стало вновь
парчовым, а тусклые свечи превратились в обыкновенные электрические лампочки.
Стол, возле которого стояла Эухения, тоже словно куда-то
вмиг испарился, и теперь она оказалась прямо напротив кушетки, на которой они
занимались любовью.
— Мистер Майк, скажите на милость, чем это вы
занимаетесь с этим ребенком?!
Майкл был настолько выбит из колеи, расстроен, пристыжен,
смущен, что, кажется, был готов провалиться сквозь землю. Тем не менее, собрав
силу воли в кулак, он поспешно вскочил и принялся завязывать тесемки на пижаме,
попеременно поглядывая то на Эухению, то на Мону.
Кажется, настало время показать, на что способны Мэйфейры,
по крайней мере праправнучка Джулиена. Мона поднялась и, подойдя почти вплотную
к дерзкой старухе, произнесла:
— Послушайте, Эухения. Вы дорожите работой в этом доме?
Если да, то сейчас же возвращайтесь в свою комнату и поплотнее закройте за
собой дверь.
На мгновение мрачное морщинистое лицо служанки застыло,
искаженное гримасой оскорбленного достоинства, но под пристальным взглядом юной
особы вскоре смягчилось.
— Ну же, выполняйте приказание, — повторила
Мона. — Вам не о чем беспокоиться. Мона всегда делает только то, что
хочет. И ничего дурного дяде Майклу не желает. Вы сами это прекрасно знаете. А
теперь ступайте.
Любопытно, что подействовало на прислугу больше: чары Моны
или испытанное потрясение? Впрочем, какая разница? Так или иначе, она не нашла
в себе силы вымолвить хоть слово в ответ. Мона владела силой ведьмы, а старая
женщина всего лишь ей подчинилась. Этой девушке повиновались все и всегда,
однако она сама считала малодушием прибегать к подобным мерам воздействия на
людей. В данном же случае ничего другого ей не оставалось.
В нерешительности потупившись, Эухения наконец повернулась и
поспешила прочь, быстро семеня ногами по полу. Потом шуршание юбок донеслось с
лестницы. Походка у нее была какой-то странной, но на удивление проворной!
Майкл сидел на диване, сощурившись и вперив в Мону
пристальный взгляд. Выглядел он при этом неожиданно спокойным и, казалось,
никак не мог взять в толк, что, собственно говоря, произошло. Внутреннее
смущение выдавало лишь легкое подергивание век.
— Господи Иисусе! Мона! — прошептал он.
— Это свершилось, дядя Майкл, — торжественно
провозгласила Мона и вдруг почувствовала, что голос ей изменил и она готова
вот-вот упасть в обморок. — А сейчас позволь лечь рядом с тобой в
постель, — уже совсем другим тоном добавила она, — потому что теперь
мне и в самом деле страшно.
Они лежали в темноте на большой кровати. Мона разглядывала
собранный в сборки атласный балдахин. Когда-то на него вот так же смотрела
Мэри-Бет. Интересно, какой узор она предпочитала? Опьяненный лекарствами,
обессилевший Майкл тихо сопел рядом. Дверь в комнату была заперта на замок.
— Спишь? — шепотом осведомилась она.
Ей ужасно хотелось расспросить его насчет видения. Но она не
осмеливалась. В памяти остался образ большой гостиной, и Мона старалась его
сохранить — словно драгоценный рисунок сепией. Ведь именно эти канделябры и
кресла она видела на старых картинах и фотографиях.
