— Бьюсь об заклад, что куда больше платья его интересует та, на ком оно надето.
Селия только смеется в ответ, хотя понимает, что мадам Падва попала в точку. Взгляд Марко весь вечер жжет ей шею, и она с трудом делает вид, что ничего не замечает.
Лишь однажды он ненадолго отводит глаза, когда Чандреш задевает хрустальный бокал и едва не разбивает его о стоящий рядом подсвечник. Красное вино растекается пятном по золотой парче скатерти.
Однако, прежде чем Марко успевает что-либо сделать, Селия вскакивает с места и, протянув руку, удерживает бокал от падения. Она его не коснулась, но из сидящих за столом только Чандреш мог это заметить. Когда она убирает руку, бокал по-прежнему полон вина, а пятно со скатерти исчезает.
— Какой я неуклюжий, — бормочет Чандреш, бросив на Селию настороженный взгляд, и возвращается к беседе с мистером Баррисом.
— А ты могла бы преуспеть в балете, — говорит Селии мадам Падва. — Ты отлично держишься на ногах.
— Я и валюсь с них довольно убедительно, — отвечает Селия. Мистер Баррис чуть не опрокидывает бокал, а мадам Падва заходится в каркающем смехе.
До самого конца вечера Селия украдкой наблюдает за Чандрешем. По большей части он обсуждает с мистером Баррисом изменения, которые хотел бы внести в планировку дома. Он говорит сбивчиво и несколько раз повторяется, но мистер Баррис делает вид, что не замечает. К вину Чандреш больше не прикасается, и, когда по окончании ужина со стола убирают посуду, его бокал так и стоит, наполненный до краев.
После ужина Селия уходит последней. Пока все прощаются, она никак не может найти шаль и просит остальных не ждать, пока она ее отыщет. Гости растворяются в ночи.
Разыскать отрез черного кружева в недрах особняка Лефевров оказывается непросто. Она повторяет свой путь по дому, заглядывает в гостиную и в библиотеку, но шали нигде не видно.
В конце концов Селия бросает поиски и возвращается в фойе, где ее поджидает Марко. Ее шаль небрежно свисает с его руки.
— Мисс Боуэн, вы случайно не это ищете? — слышит она.
Марко подходит, чтобы положить шаль ей на плечи, но кружево распадается в его руках и песком осыпается между пальцев.
Подняв взгляд на Селию, он обнаруживает, что шаль уже завязана изящным узлом у нее плече, словно никогда его не покидала.
— Благодарю, — говорит Селия. — Доброй ночи.
Не дожидаясь ответа, она проскальзывает мимо него и выходит за дверь.
— Мисс Боуэн? — окликает ее Марко, догоняя на ступенях крыльца.
— Да? — оборачивается Селия, ступив на тротуар.
— Я надеялся, что вы все-таки согласитесь принять мое приглашение, которое отвергли в Праге, — говорит Марко.
Пока Селия раздумывает, он не отводит от нее напряженного взгляда.
Эту напряженность она ощущает еще острее, чем во время ужина. И хотя сейчас он использует излюбленный прием ее отца, пытаясь подчинить себе волю девушки, есть в его взгляде и что-то искреннее, почти мольба.
Именно эта мольба, вкупе с разбуженным любопытством, заставляет ее кивнуть в знак согласия.
Улыбнувшись, он поворачивается и уходит в дом. Дверь остается открытой настежь.
Чуть помедлив, она входит вслед за ним. Дверь захлопывается и запирается у нее за спиной.
В гостиной уже убрано, но в подсвечниках по-прежнему горят оплывающие свечи.
На столе стоят два бокала вина.
— А куда делся Чандреш? — спрашивает Селия и, взяв один из бокалов, идет к другому концу стола, чтобы оказаться напротив Марко.
— Он прячется на пятом этаже, — говорит Марко, беря второй бокал. — Чандреш утверждает, что любит эти комнаты из-за живописного вида на реку. Но мне кажется, ему больше нравилось наблюдать за строительством Тауэрского моста. Теперь он до утра не спустится. Прислуга разошлась по домам, так что нам никто не помешает.
— И часто вы принимаете здесь своих гостей, когда его уже разошлись? — спрашивает Селия.
— Никогда.
Селия потягивает вино, наблюдая за ним. Ее что-то беспокоит в его облике, но она не может понять, что именно.
— А правда, что Чандреш настоял, что пламя факела должно быть белым, чтобы не выпадать из общей гаммы цирка? — интересуется она чуть погодя.
— Истинная правда, — кивает Марко. — Он даже велел мне пригласить химика или еще кого. Но я решил сам этим заняться.
Он проводит ладонью над стоящими на столе свечами, и теплое золото их язычков сменяется холодной белизной с голубым отсветом в середине. Он проводит ладонью в обратном направлении, и пламя приобретает прежний цвет.
— Как вы это называете? — спрашивает он. Селии не требуется уточнять, что он имеет в виду.
— Манипуляция. В детстве я называла это волшебством. И хотя отец никогда особо не вникал в тонкости терминологии, мне потребовалось достаточно много времени, чтобы избавиться от этой привычки. Сам он называл это чародейством. Или, когда лаконичность начинала ему претить, силовым воздействием на сущее.
— Чародейством? — удивляется Марко. — Никогда не думал об этом как о чарах.
— А зря, — поднимает бровь Селия. — Это же именно то, что делаете вы. Очаровываете. И у вас отлично получается. Посмотрите, сколько людей влюблены в вас. Изобель. Чандреш. И я уверена, что есть много других.
— Откуда вам известно об Изобель? — спрашивает Марко.
— Народу в цирке хватает, и все вечно судачат друг о друге, — объясняет Селия. — Всем давно казалось, что она по уши влюблена в кого-то, кого мы не знаем. Я сразу заметила, что ко мне она проявляет повышенный интерес, и даже подозревала, что она может быть моим противником. А потом я встретила вас в Праге аккурат после того, как она сказала, что кого-то ждет. Сопоставить одно с другим было нетрудно. Я не думаю, что кто-то еще об этом догадывается. Близнецы Мюррей считают, что она влюблена не в реального человека, а в собственную фантазию.
— А близнецы Мюррей сообразительные ребята, — хмыкает Марко. — Если я кого и очаровываю, то не всегда намеренно. Это сыграло мне на руку, когда нужно было получить место у Чандреша, ведь у меня была всего одна рекомендация и совсем мало опыта. Впрочем, на вас мои чары не особо действуют.
Селия ставит бокал на стол, оценивающе глядя на него. В дрожащем свете свечей его лицо кажется ей еще более странным. Она отводит глаза, прежде чем ответить, притворяясь, что заинтересовалась содержимым каминной полки.
— Мой отец делал нечто подобное, — говорит она. — Очаровывал, околдовывал, соблазнял. Мои первые детские воспоминания связаны с тем, как мама сохла по нему. Любила и страдала еще несколько лет после того, как его мимолетный интерес к ней угас. Мне было пять, когда она решила уйти из жизни. Когда я выросла и поняла, что именно толкнуло ее на этот шаг, я дала себе слово, что никто не заставит меня так страдать. Так что потребуется нечто большее, чем одна из ваших очаровательных улыбок, чтобы соблазнить меня.
