При ней нет ни саквояжа, ни плаща, ни клетки, ни трости. Поверх темно-зеленого платья на ней надет доверху застегнутый черный пиджак с пышными рукавами. Копна темно-русых кудряшек заколота вверх под маленькой черной шляпкой, украшенной перьями, но в остальном более ничем не примечательной. Несмотря на то что она уже достаточно взрослая, в ее чертах есть что-то детское: не то длинные ресницы, не то легкая припухлость губ. Ее возраст трудно угадать, а спросить никто не решается. В общем, все называют ее девушкой — и сейчас, мысленно, и впоследствии, когда станут обсуждать случившееся друг с другом. На нее бросают косые взгляды, а кто-то и вовсе позволяет себе откровенно пялиться, но она не обращает на это внимания.
Молодой человек со списком в руках вызывает их одного за другим и сопровождает за позолоченную дверь. Один за другим они заходят, выходят и покидают театр. Некоторые остаются за дверью всего пару минут, другие задерживаются надолго. Те, до кого очередь еще не дошла, с тревогой ждут, когда же, наконец, человек со списком выйдет, чтобы назвать их номер.
Последний из фокусников, скрывшийся за золоченой дверью, огромный детина в цилиндре и развевающемся плаще, возвращается в фойе довольно быстро. Находясь в крайнем раздражении, он покидает театр, громко хлопнув дверью. Эхо все еще разносится под потолком, когда в фойе вновь появляется человек со списком и, рассеянно кивнув, откашливается.
— Номер двадцать три, — объявляет Марко, сверяясь со своими записями.
Когда девушка поднимается с места и делает шаг вперед, все взгляды обращаются к ней.
Марко следит за ее приближением: сперва он просто немного удивлен, затем удивление сменяется абсолютным смятением.
Еще издалека он отметил, что она весьма привлекательна. Однако, когда она подходит ближе и поднимает на него глаза, он понимает, что за привлекательными чертами — овалом лица, темными волосами, оттеняющими белизну кожи, — скрывается нечто большее.
Она светится изнутри. На мгновение их взгляды встречаются, и он не сразу вспоминает, зачем он здесь и почему она протягивает ему листок бумаги, на котором его собственной рукой проставлен двадцать третий номер.
— Прошу следовать за мной, — находит он в себе силы произнести, забирая у нее листок и распахивая перед ней дверь. В знак благодарности она делает едва заметный реверанс. Еще до того, как дверь за ними успевает закрыться, фойе наполняется шепотом.
Театр поистине величественный, богато украшенный, с бесконечными рядами обитых красным бархатом кресел. Перед пустой сценой алеют оркестровая яма, бельэтаж и ложи. Если не считать двух человек примерно в десяти рядах от сцены, театр пуст. Чандреш Кристоф Лефевр сидит, задрав ноги на спинку впередистоящего кресла. Справа от него восседает мадам Ана Падва; пытаясь подавить зевоту, она тянется к ридикюлю за часами.
Девушка в зеленом платье вслед за Марко выходит из-за кулис на сцену. Он жестом предлагает ей пройти дальше, на середину, и, не находя в себе сил отвести от нее взгляд, объявляет ее выход почти пустому залу.
— Номер двадцать три, — говорит он и, спустившись по узкой лестнице у авансцены, усаживается на одно из крайних кресел первого ряда с пером, зажатым в руке над раскрытым блокнотом.
Мадам Падва с улыбкой поднимает глаза, убирая часы обратно в ридикюль.
— Что тут у нас? — интересуется Чандреш, не адресуя вопрос никому конкретно.
Девушка безмолвствует.
— Это номер двадцать три, — повторяет Марко, заглянув в свои записи, чтобы удостовериться, что номер верный.
— Мы выбираем иллюзиониста, дитя мое, — довольно громко говорит Чандреш, и гулкое эхо вибрирует в пустом зале. — Мага, волшебника, чародея. В настоящее время хорошенькие ассистентки нас не интересуют.
— Я и есть иллюзионист, сэр, — заявляет девушка. Судя по голосу, она совершенно не волнуется. — Я пришла на просмотр.
— Вот как, — Чандреш скептически оглядывает ее с головы до ног.
Она неподвижно стоит в самом центре сцены и спокойно ждет, словно ожидала подобной реакции.
— Что тебя смущает? — спрашивает мадам Падва.
— Я не уверен, что нам подойдет женщина, — пожимает плечами Чандреш, продолжая разглядывать девушку.
— И это после всех твоих разглагольствований по поводу Тсукико?
Чандреш какое-то время раздумывает, по-прежнему глядя на девушку. В ее облике, довольно элегантном, нет ничего особенного.
— Это совсем другое, — приводит он единственный аргумент, который пришел ему в голову.
— Да брось, Чандреш, — не уступает мадам Падва. — Позволь ей по крайней мере показать, на что она способна, а уж потом будешь рассуждать, годится нам женщина в иллюзионисты или нет.
— Но у нее такие рукава, что в них слона можно спрятать, — возражает он.
В ответ на его слова девушка расстегивает жакет с пышными рукавами и небрежно бросает его под ноги. Платье без рукавов и бретелек оставляет руки и плечи обнаженными, и лишь тонкая полоска кожи скрывается под длинной цепочкой с медальоном. Затем она снимает перчатки и одну за другой кидает на пол, поверх брошенного жакета. Мадам Падва многозначительно смотрит на Чандреша, и ему остается только вздохнуть в ответ.
— Ладно, — соглашается Чандреш. — Тогда приступим.
Он делает знак Марко.
— Конечно, сэр, — отзывается Марко и обращается к девушке. — Перед началом показательного выступления мы хотели бы задать вам несколько общих вопросов. Как вас зовут, мисс?
— Селия Боуэн.
Марко делает пометку в блокноте.
— Сценический псевдоним? — спрашивает он.
— У меня его нет, — отвечает Селия.
Марко отмечает и это.
— Где вы до этого выступали?
— Я никогда не выступала на сцене.
Услышав это, Чандреш собирается что-то сказать, но мадам Падва останавливает его.
— Тогда у кого же вы учились? — продолжает опрос Марко.
— У своего отца, Гектор Боуэна, — отвечает Селия. Выдержав небольшую паузу, она продолжает: — Хотя он больше известен под именем чародея Просперо.
Перо выпадает из руки Марко.
— Чародея Просперо? — Чандреш снимает ноги со спинки кресла и всем телом подается вперед, глядя на Селию совершенно другими глазами. — Чародей Просперо — ваш отец?
— Был им, — уточняет Селия. — Его… не стало год назад.
— Примите мои соболезнования, дорогая, — говорит мадам Падва. — Но кто такой, ради всего святого, этот Просперо?
— Всего-навсего величайший иллюзионист современности, — поясняет Чандреш. — В свое время я старался не упускать возможности устроить его выступление. Он был настоящим гением, мог очаровать любую публику. Ему не было равных.
— Он был бы рад услышать ваши слова, сэр, — говорит Селия, метнув короткий взгляд в сторону неосвещенной кулисы.
