Рука растворяется в воздухе, затем появляется вновь. Он выпрямляет пальцы и морщится, когда слышит хруст суставов. Любопытство побеждает раздражение, и Селия спрашивает:
— Папа, что ты делаешь?
Она никогда не видела, чтобы он делал что-то подобное — ни на сцене, ни во время их уроков.
— Ничего, о чем тебе следовало бы знать, — отвечает отец, опуская закатанный рукав рубашки.
Дверь с грохотом захлопывается у нее перед носом.
Мишень
Лондон, декабрь 1884 г.
На стене кабинета, в окружении высоких стеллажей и картин в золоченых рамах с виньетками, висит мишень для дротиков. Несмотря на яркие цвета, в сумраке она едва различима для глаз, однако при каждом броске клинок снова и снова попадает в цель. Почти в яблочко, прячущееся за приколотой к мишени газетной вырезкой.
Это театральная рецензия, аккуратно вырезанная из London Times. Отзыв хвалебный, даже, можно сказать, восторженный. Тем не менее сейчас его целенаправленно уничтожают, то и дело пронзая кинжалом с серебряной рукоятью. Острие клинка рассекает бумагу и утопает в пробковой основе мишени. Его извлекают лишь для того, чтобы сделать еще один бросок.
Запущенный уверенной рукой, кинжал в полете делает несколько оборотов, чтобы в конце концов острием поразить цель. Этим занят Чандреш Кристоф Лефевр, чье имя значится в вышеупомянутой заметке, отпечатанное четким типографским шрифтом.
Заняться метанием дротика господина Лефевра заставила та самая фраза, в которой упоминается его имя. Одна единственная фраза, и она гласит следующее:
«Месье Чандреш Кристоф Лефевр продолжает раздвигать границы возможного в современном театральном мире и поражать своих зрителей эффектами, кажущимися почти сверхъестественными».
Большинство театральных продюсеров были бы польщены подобной оценкой. Она заняла бы свое место в альбоме с прочими хвалебными отзывами, и на нее ссылались бы при случае.
Но этот продюсер не таков. Нет, месье Чандреш Кристоф Лефевр сосредоточился на предпоследнем слове. Почти. Почти.
Кинжал в очередной раз летит через комнату, проносится над украшенным резными подлокотниками креслом в бархатной обивке, пролетает в опасной близости от хрустального графина с бренди. Несколько плавных оборотов клинка и рукояти, и он вновь вонзается острием в мишень. На сей раз он протыкает истерзанный клочок бумаги между словами «поражать» и «зрителей», так что слово «своих» полностью исчезает из виду.
Чандреш подходит к мишени и уверенным движением выдергивает клинок. Он возвращается на прежнее место, в одной руке кинжал, в другой бокал бренди, разворачивается и делает очередной бросок, целясь в одно ненавистное слово. Почти.
Он что-то упустил, это ясно как божий день. Если его спектакли всего лишь почти сверхъестественные, в то время как до истинно сверхъестественного рукой подать, и оно ждет не дождется, чтобы его достигли, — стало быть, нужно что-то предпринять.
Эти мысли крутятся у него в голове с того самого момента, как рецензия оказалась на его столе, отчеркнутая и вырезанная заботливой рукой секретарши. Она сохранила несколько экземпляров заметки для истории где-то у себя, поскольку вырезки, попадающие Чандрешу на стол, часто встречают столь же безрадостный конец: он болезненно переживает каждое слово.
Чандреш дорожит восхищением зрителей. Настоящим восхищением, а не просто вежливыми аплодисментами. Подчас реакция зала для него важнее самого шоу. В конце концов, шоу без зрителей — это пшик. Именно в том, как публика откликается на происходящее, таится подлинная сила действа.
Ребенком его часто водили на балет, так что он практически вырос в театральной ложе. Поскольку усидчивость не входила в список его достоинств, танцевальные па быстро ему наскучили, и он решил, что куда интереснее смотреть не на сцену, а на зрителей. Он наблюдал, когда они улыбаются или вздрагивают, когда женщины вздыхают, а мужчины начинают клевать носом.
Поэтому неудивительно, что теперь, спустя многие годы, его интерес по-прежнему вызывает не столько представление само по себе, сколько публика. Хотя, чтобы публика пришла в наивысший восторг, представление должно быть поистине зрелищным.
И поскольку невозможно оценить реакцию каждого зрителя во время каждого его шоу (от захватывающих драматических спектаклей до экзотических танцев и нескольких проектов, в которых совмещено и то, и другое), он вынужден полагаться на рецензии.
Впрочем, уже давно не было рецензии, которая задела бы его за живое так, как эта. И уж точно за прошедшие несколько лет ни одна не вынудила его заняться метанием кинжала.
Клинок вновь поражает цель, на сей раз пронзая слово «театральный».
Чандреш отправляется за кинжалом, по пути потягивая бренди. Несколько секунд он разглядывает изодранную в клочья заметку, пытаясь разобрать слова. Потом громко зовет к себе Марко.
Звезды во тьме
Зажав билет в руке, вместе с нескончаемой чередой других зрителей ты входишь в цирк и ждешь начала представления, поглядывая на черно-белый циферблат, размеренно отщелкивающий секунды.
После кассы тебе предложен один-единственный путь — за тяжелую черно-белую портьеру. Один за другим люди проходят за нее и исчезают из виду.
Когда наступает твой черед, ты отодвигаешь рукой ткань, делаешь шаг и оказываешься в непроглядной тьме, как только портьера вновь падает у тебя за спиной.
Через несколько секунд глаза привыкают к темноте, и ты замечаешь, что вокруг тебя на стенах, словно звезды, начинают вспыхивать крошечные огоньки.
И хотя буквально мгновение назад толпа окружала тебя столь тесно, что ты мог дотронуться до любого посетителя цирка, теперь ты обнаруживаешь, что рядом нет ни души, и ты в одиночестве на ощупь пробираешься по темному лабиринту коридора.
Он петляет то в одну сторону, то в другую, и поскольку все освещение — это лишь тусклое мерцание крошечных огоньков, у тебя нет ни малейшего представления, насколько далеко ты продвинулся и в какую сторону идешь.
В конце концов ты вновь упираешься в портьеру. Мягкая бархатистая ткань послушно раздвигается, стоит твоим пальцам ее коснуться.
По другую сторону портьеры тебя ослепляет яркий свет.
Правда или расплата
Конкорд, Массачусетс, сентябрь 1897 г.
Они сидят на ветвях старого дуба, залитого лучами полуденного солнца, все пятеро. На самой верхней ветке — Каролина, потому что она всегда залезает выше всех. Прямо под ней угнездилась ее лучшая подруга Милли. Братья Маккензи, бросающие в белок желудями, примостились еще ниже, но все равно довольно высоко. Сам он всегда садится на нижние ветки. Не потому что боится высоты, а просто такова иерархия в их маленькой компании. Хорошо еще, что они вообще допустили его до игры. В этом смысле то, что он младший брат Каролины, одновременно и удача, и проклятие. Даже когда они изредка позволяют Бейли с ними поиграть, он должен знать свое место.
