Раз за разом он проговаривает про себя то, что успел запомнить из наставлений Селии, касавшихся куда более сложных вещей, чем поиск книг и завязывание узелков. Что-то, в чем он так и не разобрался до конца, про сосредоточенность и намерение.
Он оборачивает книгу ярко-красной длинной шерстяной ниткой, на которой местами налипло и засохло что-то коричневое.
Он завязывает три узла, так что вырванная страница оказывается прижатой к обложке снаружи, а карты надежно спрятанными внутри.
Карманные часы он тоже вешает на книгу, туго затягивая цепочку.
Потом бросает книгу в пустую чашу. Она глухо ударяется о дно, часы лязгают по металлу. Шляпа Марко валяется в грязи у ног Бейли. Он поднимает и бросает ее вслед за книгой.
Повернувшись в сторону шатра воздушных гимнастов, он сразу находит глазами его купол, возвышающийся над прочими. А затем, поддавшись непонятному импульсу, выворачивает карманы и кидает их содержимое в чашу. Его серебристый билет. Высохшую розу, красовавшуюся в его петлице на ужине со сновидцами. Белую перчатку Поппет.
Взяв в руки стеклянный пузырек, в который Виджет заключил его воспоминание о дереве детства, он на мгновение замирает, но потом бросает и его и невольно вздрагивает, когда тот разлетается вдребезги, ударившись о металл.
Держа в одной руке белую свечу, другой он достает зажигалку Тсукико. Ему приходится немного повозиться, прежде чем кремень разражается искрами.
Когда свеча наконец вспыхивает ярким оранжевым пламенем, он бросает ее в чашу.
Ничего не происходит.
Это мой выбор, думает Бейли. Я хочу этого. Мне это необходимо. Пожалуйста. Пожалуйста, пусть это сработает.
В эту мольбу он вкладывает всю страсть, на какую только способен. С какой раньше не загадывал ни одного желания — ни задувая свечи на именинном торте, ни глядя на падающую с неба звезду. Он желает этого ради себя самого. Ради сновидцев в алых шарфах. Ради незнакомого часовщика. Ради Марко с Селией и ради Виджета с Поппет. Даже ради Тсукико, хоть она и делает вид, что ей все равно.
Бейли закрывает глаза.
На миг все замирает. Даже дождь внезапно прекращается. Он чувствует, как две руки ложатся ему на плечи. Появляется тяжесть в груди.
Что-то начинает искриться внутри железной чаши.
Несмело занимаются первые, кроваво-красные языки пламени.
Разгораясь все ярче, они становятся ослепительно белыми, а из огня подобно падающим звездам начинают вылетать искры.
Жар отбрасывает Бейли назад, прокатываясь волной по его телу, обжигая легкие. Упав навзничь, он понимает, что земля высохла, пепел и зола, покрывавшие ее, исчезли без следа, а вся поверхность раскрашена спиральным черно-белым узором.
На обступивших площадь шатрах один за другим вспыхивают светильники, мерцая, словно светлячки.
Стоя под Деревом желаний, Марко следит, как среди ветвей оживают погасшие было свечи. Секунду спустя возле него появляется Селия.
— Сработало? — спрашивает он. — Прошу тебя, скажи, что это сработало.
— Вместо ответа она целует его — целует так же, как он однажды поцеловал ее в толпе танцующих гостей в доме Чандреша. Так, словно они одни во всей вселенной.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Откровения
Я кажусь себе не столько писателем, сколько человеком, который открывает для своих читателей дорогу в цирк.
Чтобы они могли прийти туда снова, пусть даже только в своем воображении, если у них нет возможности сделать это в действительности. Я воссоздаю его для них посредством слов, напечатанных на мятом газетном листе — слов, которые они могут перечитывать раз за разом и, где бы они ни были, переноситься в цирк в мечтах. Переноситься туда по своей воле.
В каком-то смысле это тоже волшебство, разве нет?
Фридрих Тиссен, 1898 г.
Просперо:
Забава наша кончена. Актеры,
Как уж тебе сказал я, были духи
И в воздухе растаяли, как пар.
Вот так, как эти легкие виденья,
Так точно пышные дворцы и башни,
Увенчанные тучами, и храмы,
И самый шар земной когда-нибудь
Исчезнут и, как облачко, растают.
Мы сами созданы из сновидений,
И эту нашу маленькую жизнь
Сон окружает…
[8]
Уильям Шекспир. Буря, акт 4, сцена 1
Предсказание
В столь поздний час очередь к прорицательнице сошла на нет.
И хотя на улице прохладный ночной воздух напоен ароматами дыма и карамели, внутри шатра тепло и пахнет благовониями, розами и пчелиным воском.
Почти не задерживаясь в прихожей, ты раздвигаешь хрустальный занавес.
Бусины постукивают друг о друга, словно капли дождя по стеклу. Скрывавшаяся за занавесом комната озарена светом множества свечей.
Ты садишься к столу, стоящему посреди комнаты. Стул оказывается на удивление удобным.
Лицо прорицательницы скрыто под плотной черной вуалью, но тебе удается разглядеть ее улыбку и блеснувшие при этом глаза.
У нее нет ни хрустального шара, ни колоды карт.
Только горстка поблескивающих серебряных звезд, которые она бросает россыпью на бархатную скатерть и читает, словно руны.
Она в мельчайших подробностях рассказывает то, чего никак не должна была знать.
То, что тебе хорошо известно. То, о чем ты только догадывался. То, о чем ты даже не мечтал.
В неровном свете тебе кажется, что звезды на столе приходят в движение. Их рисунок изменяется у тебя на глазах.
На прощание прорицательница напоминает тебе, что будущее нигде не записано. Оно в твоих руках.
Чертежи
Лондон, декабрь 1902 г.
Поппет Мюррей стоит на ступеньках парадного подъезда особняка Лефевров с кожаным портфелем в руке и большой сумкой у ног. Она долго жмет на кнопку звонка, и хотя слышит переливчатые трели из-за стены, время от времени прерывается, чтобы постучать в дверь кулаком. В конце концов ей открывают, и Чандреш собственной персоной появляется на пороге. Растрепанный, в выбившейся из-под ремня фиолетовой рубашке, в руке он сжимает скомканный лист бумаги.
— Когда мы виделись в последний раз, ты была гораздо меньше, — заявляет он, оглядывая Поппет с ног до головы, на которой красуется огненно-рыжая копна волос. — И вас, помнится, было двое.
