Лев Давыдович, державший, как полагал Свиридов, на крючке Чернова, ввел в боевое ядро организации (для противовеса криминальным элементам) матросов Балтийского флота, в среде которых Троцкий имел большой авторитет. Многие из них использовались втемную, не зная о той роли, что им отведена. И только единицы были посвящены в части грандиозного плана по захвату власти. Одним из этих людей являлся и сам Свиридов.
Благодаря Чернову, в руки Троцкого попали документы разведуправления Генерального штаба царской армии, где выплыла фамилия князя Муравьева как держателя секретных досье западной агентуры и средств на ее содержание. Документы эти оказались в поле зрения комиссии через своих чекистов, что работали на военморнаркома, будучи «засланными казачками». Они-то и схватили двоих из трех чиновников бывшего разведуправления, по своей глупости связавшихся с контрреволюционным подпольем. Эти несчастные и выложили известные им части кода секретных счетов и кода абонированного сейфа, где хранились досье всей агентурной сети. Им же был известен и держатель всей засекреченной информации – князь Муравьев.
Троцкий колебался – разрабатывать Муравьева или нет. Слишком хлопотно это было, ведь Муравьев – не какой-нибудь купчишка, а разведчик-профессионал. Но когда Троцкий из своих источников получил дополнительную информацию о значительных вкладах семьи Муравьевых в швейцарские банки, то она и стала той каплей, которая заставила его отдать приказ Чернову арестовать его, изъять ценности и выпытать все сведения, после чего – князя и всю его семью, как возможных свидетелей и конкурентов, уничтожить.
Михаил, выслушав эту так называемую исповедь, с каменным лицом заставил написать на некоторых видных функционеров партии, участвующих в тайной организации Троцкого, компромат, который при тщательном расследовании можно было бы проверить. После всего этого, не рисуясь перед Свиридовым, молча, как гусенку, свернул ему шею.
Несмотря на то что был уничтожен палач его близких, на душе у Михаила не полегчало – устойчивое пламя ненависти, причиняя почти ощутимую боль, продолжало гореть внутри него. Главное было еще впереди…
Светало. Михаил, выглянув в окно, понял, что уйти тем же путем, которым он попал сюда, не получится. Двор был забит суетящимися людьми. Все они приводили в порядок прилегающую к зданию территорию, где во время прорыва заключенных произошел бой. Суетящиеся военные складывали у стены трупы чекистов и белогвардейцев, оказывали медицинскую помощь раненым, собирали оружие, заравнивали воронки, оставленные взрывами гранат. Шла рутинная работа.
Михаил быстро собрал в саквояж выложенные драгоценности, агентурные списки, бланки документов, среди которых были и те мандаты, что были выписаны Троцким для курьеров в комиссию по экспроприации. Соорудив примитивное взрывное устройство при помощи веревки, гранат и ящика динамита и привязав другой конец веревки к какому-то крюку на входной двери, он боком проскользнул из дверей в пустую приемную. Затем открыл вторую дверь и, успев подумать про себя: «Ну выноси, нелегкая», – вышел в коридор. К счастью, на посту возле кабинета никого не было. Пройдя пустынным коридором, Михаил с независимым видом спустился по лестнице мимо дежурившего на площадке постового и двинулся на выход, напевая:
– Эх шарабан мой, американка,
А я девчонка да хулиганка.
В черном бушлате и надвинутой на лоб бескозырке, с небритым, в ссадинах лицом, он мало чем отличался от находящихся во дворе военных, среди которых сновали одетые, как и он, морячки волжской флотилии. Вновь прибывшие моряки принимали его за старого сотрудника, сотрудники Чека – за вновь прибывшего. И в этой неразберихе, мимо остывших от горячки боя и притупивших к рассвету бдительность уставших сотрудников Чека, Михаил почти беспрепятственно добрался к воротам, посторонившись пару раз и пропуская носилки с ранеными, которых грузили на подводы. Даже респектабельный и вполне гражданский саквояж, никак не вписывавшийся в царившую во дворе общую картину, не привлек внимания замотанных людей. И уже только у выхода Михаил услышал щелканье затвора и грозный выкрик:
– А ну стоять, контра!
По голосу он сразу узнал одного из палачей, связывавших его вчера в кабинете председателя царицынской Чека. Мгновение… и голос чекиста прервался предсмертным хрипом – нож молниеносно вылетел из руки поворачивавшегося к нему Михаила и вонзился в горло противника; продолжая движение в повороте, Муравьев нанес сокрушительный удар правой ногой в пах стоявшему у ворот, слева от него, часовому и рванул за ворота.
Когда ночью во дворе началась беспорядочная стрельба, прерываемая частыми взрывами гранат, Лопатин, дежуривший с ручным пулеметом у окна, закричал, обращаясь к Блюму:
– Это Мишка! Бери второй пулемет – поддержим огнем! – и распахнув окно на втором этаже, передернув затвор, изготовился к стрельбе.
Но более осторожный и хладнокровный Саша Блюм, тоже мгновенно подскочивший с пулеметом к окну, оценив обстановку, охладил разгоряченного друга:
– Да, это наверняка его проделки. Но Михаил не такой дурак, чтобы, затеяв кутерьму, кинуться в этот водоворот, рискуя схлопотать шальную пулю… Слишком он прагматичен и рискует только в случае крайней необходимости, тщательно выверяя каждый свой шаг. Это броуновское движение не для него…
– Вообще-то ты прав… – на мгновение задумавшись, согласился с ним Евгений, – но сейчас оставим разговоры. Я пойду запрягу коней в тачанку и сразу вернусь, а ты веди наблюдение. – С этими словами он вышел из комнаты.
Прорезавшаяся сквозь тучи луна позволила хорошо рассмотреть сражение, происходившее у здания Чека. Ворота распахнулись, и на площадь вырвалось человек двадцать оборванных людей, которые, отстреливаясь, кинулись в разные стороны. Небольшая группа чекистов, пытавшаяся их преследовать, была уничтожена точным прицельным огнем. Беглецы, как на учениях, перебежками, прикрывая друг друга, рассеялись в близлежащих улицах.
«Красиво прорвались, – размышлял Блюм, – сразу видна офицерская выучка: как в учебнике!» К сожалению, никто из этих офицеров не напоминал даже отдаленно широкоплече-высокую фигуру его товарища. Александр, отложив пулемет и снова уткнувшись в окуляры мощного морского бинокля, в сотый раз начал обшаривать взглядом фасад здания и двор Чека, хорошо просматривающиеся из его окна. Постепенно на площади опять появились патрули, куда-то исчезнувшие с началом стрельбы; ощетинившись штыками, подъехали две грузовые машины с матросами; во дворе Чека суетились люди. Тишина ночного города нарушалась только отдаленными беспорядочными выстрелами – по-видимому, продолжалось преследование беглецов.
Подошедший вскоре Лопатин сообщил, что лошади запряжены, и тоже уткнулся в бинокль, но, к сожалению, ничто не нарушало предрассветную тишину, изредка прерываемую размеренными шагами редких патрулей по запыленной брусчатке.
Начинало светать. На наблюдательном пункте остался один Блюм. Евгений прикорнул рядом, на диване, в обнимку с пулеметом – сейчас была его очередь отдыхать. Саша, не отрываясь от бинокля, прокручивал в голове варианты планов по спасению Михаила. «Нет, – думал он, – проверено неоднократно: других выходов из этого здания нет. Сзади глухая стена… Один только парадный вход! Если Муравьев и будет прорываться, то только через этот портал; если – нет, то сегодня под вечер придется самим наведаться в Чека. Ада Ивановна обещала к обеду принести поддельные мандаты на двух сотрудников московской Чека… Легенда разработана».
