Волной накатил странный сухой холод, казавшийся не морозным
неощутимым воздухом, а чем-то вполне осязаемым, вроде ледяной плиты. В висках
заломило.
Ольга замерла с колотящимся сердцем, боясь шелохнуться,
напрягши все свое умение, посылая в окружающее пространство нечто вроде крика,
означавшего: здесь никого нет и не было, кроме прохладного ночного воздуха…
То ли эти причудливые огни-твари оказались гораздо слабее
ее, то ли попросту не учуяли, но гирлянда, вскоре развернувшись, вновь повисла
в неподвижности, играя оттенками и переливаясь удивительно чистыми колерами, а
медузы прилипли к стене на прежнем месте. Ольга осторожненько двинулась дальше.
Над ее головой светились высокие аркообразные окна, слышались громкие голоса.
Замерев в простенке, она прислушалась: судя по шуму, там всего-навсего кутила
развеселая компания. Но ведь чутье ее никогда прежде не подводило…
Она поднялась к третьему этажу – держа руки по швам, в позе
застывшего в шеренге солдата. Прекрасно знала, что невидима, но инстинктивно
отпрянула, оказавшись у освещенного окна в полтора человеческих роста.
Прижалась к холодной стене, выглядывая из-за лепнины.
Пожалуй, это и впрямь была развеселая гулянка – уставленный
бутылками стол, хлопанье пробок, сверканье золотого шитья на военных мундирах,
орденские звезды на фраках, главным образом молодые лица, хотя попадаются и
седые, осанистые…
Ольга узнала камергера, с непроницаемым лицом восседавшего
во главе стола. Узнала Биллевича, азартно толковавшего что-то
соседу-гусару, – граф выглядел обычнейшим человеком, веселым, обаятельным.
Больше знакомых лиц не было.
Незнакомый кавалергард как раз откупорил бутылку так лихо,
что добрая половина пенного содержимого выплеснулась на стол и соседей – что
они встретили молодецким ревом. Он плеснул в бокалы, первым схватил свой и
заорал, блестя черными глазами, сверкая великолепными зубами, способными,
пожалуй, перекусить гвоздь:
– За скорый конец тирана!
Соседи подняли бокалы и размашисто с ним чокнулись.
Окружающие поддержали кавалергард одобрительным гулом, послышались выкрики ко
всех сторон:
– Смерть тирану!
– Да здравствует республика!
– Свобода, равенство, братство!
– Революционную бритву тирану!
Шум стоял превеликий. Пожалуй, никакие это не шутки,
подумала Ольга, разглядывая их лица – ожесточенные, исказившиеся, упрямые. Все
было ясно: вряд ли под тираном, которому желают скорой смерти, подразумевался
какой-то далекий иноземный монарх вроде турецкого султана… Значит, все
продолжается. Значит, следует ждать выполнения намеченного плана, о котором она
уже немало знала. Мундиры сразу четырех гвардейских полков… ага, еще и
лейб-гвардии уланского… Офицеров не так уж много, всего, если считать и
штатских, наберется дюжины три человек, но это еще не значит, что столь малая
кучка не может быть опасной…
Среди всеобщей воодушевленной ярости камергер Вязинский
встал и, не оглядываясь, направился к дверям в соседнюю комнату. Никто его
отсутствия и не заметил – один Биллевич проводил трезвым внимательным взглядом.
Ольга проворно переместилась правее и оказалась у окна в
соседнюю комнату. Она была гораздо меньше и ничуть не напоминала пристанище
пьяного разгула: там за столом сидели полковник Кестель и какой-то незнакомец в
мундире конногвардейцев, с флигель-адъютантским аксельбантом. На столе не
имелось ни единой бутылки, он вообще был пуст, если не считать каких-то бумаг,
лица у обоих были серьезные, сосредоточенные.
Камергер вошел, остановился перед гвардейцем. Тот торопливо
вскочил и с некоторым волнением произнес:
– Я вас благодарю за оказанную честь, ваше сиятельство…
Кестель тоже встал, положил незнакомцу руку на плечо, замер
в горделивой позе.
– Господин Вистенгоф, – проникновенно сказал
камергер, тоже положив руку на плечо конногвардейцу отеческим жестом. – Я
и передать не могу свое волнение, восхищение вашим душевным благородством и
отвагою… – Он не без пренебрежения дернул подбородком в сторону залы,
откуда доносился пьяный гвалт. – Безусловно, те господа, что там
собрались, не подведут в нужное время… Но они чересчур шумны и болтливы для серьезных
людей. Мы, собравшиеся здесь узким кругом, смею думать – другое дело. В о ж д и
не должны шуметь и сотрясать воздух патетическими воплями. И я рад, господин
полковник, сообщить вам, что отныне вы числитесь среди вождей общества нашего…
Ольга прекрасно видела лицо флигель-адъютанта – он был на
седьмом небе от счастья, себя не помнил от радости: глупо выпученные глаза,
напыщенная поза, словно скопированная с какой-нибудь древнеримской статуи… Это
не колдовство, в смятении подумала она, никто его не обморочивает, им просто
играют, как куклой, с помощью тех самых коварства и хитрости, что множеству
обычных людей присущи…
– Разумеется, они, – камергер вновь небрежно
кивнул в сторону шумной залы, – тоже необходимы для нашей цели. Но все они
будут исполнять подчиненную роль. Зато вы, Петр Людвигович, вы – другое дело.
Человек, от руки которого падет презренный тиран, будет историей поставлен
рядом с Брутом и Робеспьером, в невероятной выси…
– Я не подведу, – сказал полковник. – Можете
не сомневаться. По-моему, во мне мало сыщется от романтичного юнца или крикуна
вроде этих. – Он не менее презрительно покосился в ту сторону. – У
меня есть убеждения, у меня есть счеты. Вы даже не представляете, с каким
удовольствием я всажу пулю в голову этому коронованному унтеришке…
Он говорил спокойно и просто, без всякой аффектации, голос
звучал ровно, глаза смотрели безмятежно – и Ольга поневоле содрогнулась от
этого сочетания: безразличия тона и содержавшегося в словах смысла…
– Позвольте вас поправить, – мягко сказал
камергер. – Пистолет – это, знаете ли, ненадежно. Может подвести – мало ли
будет причин… По-моему, это гораздо надежнее.
Он протянул полковнику кинжал в черных ножнах, кажется,
металлических. Сверкнули кроваво-красные камни на затейливой рукоятке с
крестовиной в виде птичьих лап.
– Пожалуй… – согласился полковник, до половины
вытаскивая кинжал из ножен.
– Только не прикасайтесь к лезвию! – торопливо
предупредил камергер. – Я постарался учесть все случайности и дать вам
наибольшие шансы… – он дружески приобнял полковника и сказал невероятно
задушевно: – Вы и не представляете, друг мой, с каким удовольствием я поменялся
бы с вами местами… Но я человек не военный, боюсь, что в решающий момент рука
дрогнет, не справлюсь…
– У меня не дрогнет, – мрачно заверил полковник,
пряча кинжал на груди. – Честь имею, господа…
Он поклонился и вышел в другую дверь, не в ту, что вела в
пиршественную залу. Когда дверь закрылась за ним, камергер со вздохом
облегчения плюхнулся в кресло, откинулся на спинку, обитую синим атласом в
розовый цветочек, прикрыл глаза. Сидя в таком положении, произнес:
