Подхваченная неким веселым азартом и, можно бы сказать, благолепием
нынешнего прекрасного утра, Ольга в два счета справилась с костюмом для
верховой езды и сапогами сама, не тревожа Дуняшку: поход так поход, время давно
прошло, но так и не раздался призывающий к завтраку гонг – хотя охота была фальшивой,
князь прилежно соблюдал обычную традицию. Перед большой охотой – никаких
завтраков за столом…
Выйдя в прихожую, Дуняшки она там не обнаружила – но пропажа
сыскалась тут же, торчала в коридоре, о чем-то со счастливым лицом
перешептываясь со своим, можно сказать, официальным нареченным Феденькой,
исполнявшим достаточно серьезные обязанности младшего княжеского цирюльника
(Вязинский был горячим сторонником борца за чистоту русского языка адмирала
Шишкова и в обиходе беспощадно преследовал употребление тех иностранных слов и
обозначений, для которых имелись отечественные эквиваленты). Увидев Ольгу,
нерадивая горничная ойкнула, сделала большие глаза и прикрыла рот ладошкой:
– Барышня, простите, я тут отлучалась…
Феденька благоразумно покинул место действия, притворившись
с озабоченным видом, будто вспомнил о каком-то неотложном деле. Дуняшка
невольно проводила его невероятно глупым от лютой влюбленности взглядом.
Не то чтобы у Ольги испортилось настроение, но все же она
ощутила легкий укол неприкрытой зависти: по сравнению с ее собственной
полнейшей житейской неопределенностью и туманными видами на будущее, у людей, у
крепостных, все обстояло вполне благополучно. Вольности эта парочка, конечно
же, лишена, но вряд ли испытывает от этого хоть малейшие душевные терзания:
будущее известно заранее, и оно, можно сказать, лучезарное – князь против их
законного брака ничего не имеет, мало того, пребывающего у него в милости
жениха без подарка ни за что не оставит. И будут они счастливы своим куцым,
примитивным счастьем… но Ольге-то и тем нельзя похвастаться.
– Барышня, простите уж…
– Прощаю, – рассеянно сказала Ольга, привлеченная
звуками доносившейся с нижнего этажа суеты, как-то не особенно и похожей на приготовления
к охоте.
Она подошла к вычурным перилам, посмотрела вниз. Там,
понукаемая старшим дворецким, проворно суетилась целая орава дворовых – тащили
мебель, которую на ходу продолжали ловко омахивать перьевыми метелками
мальчишки-казачки, узлы с бельем, шандалы, еще что-то… Учитывая, что это крыло
традиционно отводилось для гостей, особой загадки в этом зрелище не таилось…
– Гости ожидаются? – спросила Ольга.
– Изволили угадать, барышня, – моментально
ответила Дуняшка, после сегодняшнего промаха демонстрируя расторопность.
– А почему вид кислый, словно лимон раскусила, не
подумав?
Дуняшка оглянулась, понизила голос:
– Вы уж думайте, барышня, что хотите, можете смеяться
над необразованной девкой, но я его боюся… Господина камергера я имею в виду.
Вот вы изволите улыбаться, а мне про то, что он чернокнижник и колдун, говорил
не кто-нибудь, а Пелагея Лукерьевна, а уж она-то толк понимает, кого угодно
спросите, к ней даже мельник Сильвестр относится уважительно…
– Ах, вот оно что… – протянула Ольга, слегка
нахмурясь. – Господин камергер изволят пожаловать?
– Они самые, и с целой компанией. Уже к вечеру
ожидаются, прибегал верховой. Смейтесь не смейтесь, а пока они здесь, я нижний
этаж буду обходить винтовой лестницей, хоть и придется делать круг чуть ли не
по всему дому. Взгляд у него нехороший, простите дуру на глупом слове, глянет,
как двумя шильями ткнет… Неужели не замечали?
– Глупости, – сказала Ольга чуточку рассеянно. –
Смотри не болтай особенно, дуреха, мне бы на месте его сиятельства могло и не
понравиться, что о его родном брате люди шепчут такое…
– Не сомневайтесь, я с понятием. Только говорю вам по
совести: Пелагея Лукерьевна толк знает, а уж она говорила без всяких
двусмысленностей… Чернокнижник, говорит, самый натуральный, у них в
Санкт-Петербурге таких полно, разве что не в столь высоких чинах, дурной город,
говорит Пелагея Лукерьевна, на гиблом месте построен… – Дуняша понизила
голос до едва слышимого – антихристом, и несказанное количество мертвецов под
него вместо свай заколочено, под этот их сырой камень… В таком месте чему
доброму ни за что не завестись, а вот наоборот – извольте…
– Помалкивай, чадушко, – сказала Ольга
беззлобно. – А то, как Бог свят, розог отведаешь, и даже я не смогу
отговорить его сиятельство. Особенно если услышит про антихриста…
Ее великолепное расположение духа понесло некоторый урон –
как раз из-за ожидаемого визита господина камергера, младшего брата князя, в
отличие от генерала практически безвылазно пребывавшего в Санкт-Петербурге, где
он вроде бы играл значительную роль при нынешнем дворе…
Говорили о камергере, конечно, всякое, сплетничали
старательно и обильно – с превеликой оглядочкой, конечно… Ольга уже не в первый
раз слышала, что камергера подозревают в чернокнижии, колдовстве и обладании
загадочными книгами из тех, что способны принести владельцу несказанные выгоды
и могущество, но в то же время, как известно, требуют в обмен бессмертную душу.
Верила она во все это плохо. Точнее говоря, плохо верила в жуткое чернокнижие и
некое могучее колдовство, а также в заговоренные книги. Ведовством мелким этот
мир, конечно, был насыщен гораздо сильнее, чем кажется образованным,
прогрессивным и вольнодумным горожанам – оно, ведовство мелкое, провинции
присуще испокон веков, от гаданий, всевозможных наговоров-заговоров и присух до
пастушьего, рыбацкого, мельничного и прочего похожего прадедовского искусства.
Сколько она себя знала, окружающие гадали на женихов и невест, порой насыпали град
на посевы врагов, накладывали заклятья на благополучную поездку, на сбережение
стада, на добрый улов – и тому подобное. Но это было совсем другое – именно что
мелкое, житейское, подручное… никакое не колдовство даже, а так, провинциальное
умение время от времени пользоваться не силами даже, а, если можно так
выразиться, штучками. В которые горожане верили плохо, но они, штучки эти, тем
не менее существовали по углам. Простая и совершенно неграмотная крестьянка
Ульяна заговаривала зубную боль, а столь же темный крестьянин Пахом за скромную
плату накладывал на амбары какие-то слова, навсегда изгонявшие мышей и не
позволявшие являться новым. И так далее, и тому подобное. Дело было совершенно
житейское. А вот книжные страхи вроде заколдованных книг, вызова самого Сатаны
в реальной жизни на Ольгиной памяти не случались. Что бы там ни рассказывала,
пребывая в добром настроении, Бригадирша…
Так что в чернокнижные доблести господина камергера Ольга не
верила. Гораздо сильнее верилось в другие, опять-таки насквозь житейские
детали: собственную тюрьму с палачами и цепными медведями в подвалах, а также
гарем из юных красоток, где попадались не только крепостные девки, но и дочки
людей свободных, но бедных и малозначительных для того, чтобы добиться
справедливости в единоборстве с камергером…
Последнее как раз и заставило ее досадливо поморщиться. Были
причины. С некоторых пор – не первый год пошел – она частенько при визитах
камергера к старшему брату ловила на себе недвусмысленный взгляд столичного
визитера, нисколько не соответствовавший, кстати, Дуняшиному выражению –
«глянет – как шильями кольнет». Если рассудить с позиций кое-какого жизненного
опыта, нет ничего странного в том, что как раз таким взглядом нестарый и
довольно ветреный дворянин поглядывает украдкой на девушку… скромно выразимся о
себе самой, не лишенную обаяния.
