— Люди совершают ошибку, приписывая армиям слишком многое, — однажды вечером сказал мне Лефевр. — Для начала они полагают, будто генералы знают, что делают и что происходит. Они полагают, что приказы спускаются сверху, гладко и упорядоченно. И главное, они полагают, что войны начинаются только, когда люди решают их начать.
— Вы собираетесь сказать, что это не так?
— Войны начинаются, когда они к этому готовы, когда человечеству нужно кровопускание. Короли, политики и генералы тут мало что решают. Когда война надвигается, она витает в воздухе. Тогда видишь нервность и напряжение в лицах рядовых. Рядовые способны войну учуять так, как не в силах политики. Желание причинять боль и разрушать распространяется по региону и войскам. А тогда генералы могут только надеяться, что у них будет хотя бы толика представления, что они делают.
— Тогда какой смысл собирать сведения?
— Для большинства людей, тех, кто хотя бы признает, что люди, подобные мне, вообще существуют, я таков, каким ты видел меня тогда в Париже. Немногим больше мошенника, вора, а может, чего похуже. На самом деле гораздо хуже. Тебе предлагается стать тем, кого общество презирает. Респектабельное место ты в нем сохранишь, лишь скрывая, кто ты такой. Но зато ты ощупью найдешь себе дорогу к душе этого ужасного Континента. Представь себе врача. Ты же не идешь к нему и не говоришь: «Я умру в ближайший четверг», — и не надеешься, что он что-то сделает. Нет, ты являешься, чувствуя себя чуть-чуть не в своей тарелке. А он тебя осматривает, измеряет тебе давление и пульс, расспрашивает тебя о сне и аппетите. Тебе трудно подниматься по лестницам? Ты хорошо ешь? Головные боли есть? И из этих обрывочных сведений, по отдельности бессмысленных, он делает вывод: у тебя больное сердце. Возможно, это не отменит твою смерть в ближайший четверг, но послужит каким-то утешением.
И это твоя, наша работа. Не думай, что когда-нибудь наткнешься на меморандум, где говорится «Мы вторгнемся на следующей неделе». Нет, ты почувствуешь напряжение в казармах, ощущение, что что-то происходит, ведь солдаты восприимчивее всех к изменению атмосферы. Потом ты, возможно, заметишь, что поезда отменяют. Возможно, что больше контрабандистов ловят при переходе границы. Ты услышишь, что в гарнизонных городах стало больше драк в барах. Или что отменяют увольнительные. И, сложив все вместе, придешь к выводу, что кто-то где-то вот-вот бросит кости.
— Это только ваша идея, или вы можете это продемонстрировать?
— О, еще как могу. На примере больших войн и малых. Хотя, надо думать, ты предпочел бы допить бренди? И выспаться перед тем, как услышишь про истоки последней войны между Францией и немцами. Но я там был, я все видел. И в следующий раз будет немного иначе.
— Но в том случае, полагаю, император решил объявить войну, и все его поддержали.
— Верно. Но почему он так решил? И почему именно тогда? Особенно если учесть, что даже поверхностное изучение ситуации показало бы, что пруссаки французов растопчут. Потому что это витало в воздухе. Это было необходимо. Так судили боги.
Одним махом допив бренди, он иронично кивнул:
— Марионетка, как и все мы. Твоя работа сообщать, что поделывают одни куклы, другим куклам. Занятие достойное и полезное. А еще такое, ради которого тебе надо выспаться. Завтра я отравлю тебе жизнь. Поэтому не засиживайся за ведением дневника. Ты же не ведешь дневник, правда?
— Нет.
— И то слава Богу.
Глава 4
Его словоохотливость и почти хорошее настроение долго не продлились, увы. Со следующего дня началось то, что я считаю самыми скверными и самыми необычными шестью неделями моей жизни. Он будил меня на рассвете и объявлял, что на сегодня моя задача принести хлеба из городка в пяти милях по ту сторону границы, с оккупированной части Эльзаса. Однако совершить это я должен без каких-либо документов, которые дали бы мне свободный проход через границу, без денег и без карт. Потом требовал, чтобы я украл бюст Марианны из ратуши соседнего городка. Потом — чтобы провел две ночи, не выходя из укрытия и считая людей, пересекающих границу. Потом — чтобы оставил пакет высоко в балочных фермах моста через Рейн. Потом — чтобы выкрал из банка папку с документами, содержавшими выписки из счетов человека, имя которого он мне назвал. И мы повторяли такое снова, и снова, и снова. Как следить за человеком, чтобы он не знал, что ты за ним идешь. Как избавиться от того, кто следит за тобой. Мы днями гонялись друг за другом по различным городкам, пока я не навострился не хуже его. Потом он отправлял меня ходить за армейским офицером, которого выбирал более-менее наугад. Потом то же самое, но за немецким офицером по ту сторону границы. Потом вломиться в его дом. В промежутках между такими диковинными занятиями он водил меня в лес и учил стрелять из пистолета. В стрельбе я так и не стал профессионалом, да и особого удовольствия не получал никогда: я предпочел бы попасть в руки врагу, лишь бы у меня в ушах не гремел этот жуткий шум. Или мы проводили вечер в солдатском баре, ставя всем выпивку и выслушивая жалобы и похвальбу. Или он показывал, как уговорить кого-то стать информатором, предателем своих друзей и страны. Это последнее во многом было самым ужасным умением, какое он заставил меня перенять. К моему удивлению, я в большинстве преуспел. Хотя я никогда прежде не считал себя прирожденным преступником, все указывало, что у меня немалый дар в этой области. Ограбление банка или ратуши не сильно отличалось от моих ребяческих школьных набегов, и еще в юности я узнал, что колоссальные прогулки по суровой местности в Уэльсе или северной Англии (на сотню или более миль, которые затягивались на несколько дней, когда я ночевал где придется) — действенное лекарство от невзгод юности. Позднее я обнаружил, что всевидящий мистер Уилкинсон знал об этих моих занятиях (он был хорошо знаком с директором моей школы) и учел их в своих расчетах. По всей очевидности, подростковая преступность была в его глазах лучшей рекомендацией, чем более традиционные добродетели, связываемые обычно с государственной службой.
За вычетом стрельбы я мог делать многое, и делал это хорошо. Но вечер с Вирджинией все переменил. Это случилось до того, как наши с Лефевром пути начали расходиться и я стал приобретать собственное мнение о заданиях, выполнения которых требовали от меня другие.
По словам Лефевра, она была швеей, из тех, что тысячами водятся по всей восточной Франции, добывая себе скудный хлеб ручным трудом, постоянно под угрозой голода, и готовы обменять все, чем владеют, на чуточку защищенности. Те, кому судьба улыбается, находят любовника, студента из буржуазной семьи например, и обзаводятся хозяйством. Что до глупой мечты о замужестве, то наиболее практичные понимают, что их связь не продлится долго и что рано или поздно мир респектабельности отберет у них защитника. Большинство тогда останутся снова перебиваться как могут, если только не удастся уговорить бывшего любовника давать деньги на детей, которые могли быть произведены на свет.
Другие, кому посчастливилось меньше, начинают продавать себя, и благодаря огромному числу солдат вдоль границы торговля идет бойко. Жизнь их жестока и нередко коротка. Удивительно, сколькие тем не менее сохраняют человечность: искру ее не так легко затушить, даже когда зачастую мало что ее поддерживает. Женщина, к которой Лефевр меня повел, была из таких. Вероятно, она была внебрачной дочерью, которая однажды произведет на свет новых таких же. Она очутилась в Нанси и неизбежно искала защиты у солдат.
