Случилось все так. Следуя распоряжениям начальства, я сел на поезд в Дувре, пересек Ламанш на пароходе до Кале и прибыл на вокзал Гар-дю-Нор в шесть вечера. Оттуда я поехал в гостиницу на рю Нотр-Дам-де-Виктуар. Гостиница оказалась далеко не роскошная, семейство Барингов слишком уж осторожничало с деньгами, чтобы дозволить роскошь; именно поэтому многие стремились работать у Ротшильдов, которые выше ценили комфорт своих служащих. Но там имелся водопровод, было чисто, и находилась она на небольшом расстоянии от Парижской фондовой биржи; я останавливался и во много худших. Мои дела как таковые могли быть улажены за полчаса следующего утра, а потому вечером я мог располагать по своему усмотрению. Или откликнуться на записку, которую подсунули мне под дверь через десять минут после моего прибытия. Там значились адрес и время. Ничего больше. 15, рю Пуллетье. Девять часов.
Так вот, герой шпионского романа сумел бы разузнать, где находится указанный адрес, и попасть по нему с легкостью, не стоящей даже упоминания. Мне же понадобилось сорок пять минут, чтобы обзавестись картой, где данный адрес хотя бы значился (в приключенческих романах магазины никогда не закрываются; увы, в реальности их двери запирают ровно в половине восьмого), и еще час, чтобы добраться на место. Возможно, имелся трамвай, который меня бы туда отвез, но я его так и не обнаружил. Шел дождь, мелкая, неуемная, гнетущая морось, и все фиакры расхватали. У меня не было зонта, я пришел пешком (в отсыревшей шляпе и пальто, похожем на промокательную бумагу) в район Парижа, куда раньше не заглядывал даже в дневные часы.
Это был остров Сен-Луи, наводненное паразитами и крысами логово преступности и подстрекательства, лежавшее в самом сердце города. Когда-то он был преуспевающим и модным, но те дни давно миновали. Каждое здание осыпалось от небрежения, фонарей на улицах не было (и, как предположил я, внедрение современной канализации также не слишком продвинулось), и тут царила смертельная тишина. С заката до рассвета парижская полиция на остров не заглядывает; в темноте он превращается в независимую страну, не признающую никаких властей, и любой, кто туда отправляется, должен в полной мере брать на себя ответственность за собственную участь. Большинство революционеров, многие анархисты и преступники, чьи подвиги украшают страницы невзыскательных газет, в качестве адреса указывают остров Сен-Луи; они населяют роскошные особняки, в которых когда-то звучал смех аристократов и которые теперь поделены на десятки жалких комнатенок, сдаваемых на месяц, день или час. Это пристанище головорезов и тех, кто скрывается от закона, идеально подходящее людям, которым нужно или хочется отчаяться. Искомый адрес лежал в самом его сердце — за меченными оспой женщинами, стоявшими в переулках, за узколицыми мужчинами, которые провожают тебя подозрительными взглядами, за длинными тенями и внезапными шумами чего-то, что движется у тебя за спиной; за тихим смехом, который едва слышишь из подворотен.
Это место нагоняло ужас. Никогда в жизни я не испытывал такого страха, и если это вас разочаровало, то извините, что еще более развенчаю ваши иллюзии относительно какого бы то ни было героизма. Я в банковский дом не для того поступил, чтобы мне размозжили голову в вонючем парижском переулке. Я проклинал себя и отвратительного государственного служащего, что сюда попал. Я мог бы развернуться и уйти, ведь до берегов Сены было не более ста ярдов, а там хотя бы будут фонари. До моста Иль-де-ля-Сите было несколько минут ходу. Даже меньше, если бежать в полнейшей панике, напрочь позабыв про достоинство. Я этот путь не выбрал. Нет, я останавливался у каждого лучика света из отрытого окна, чтобы, смахивая с лица капли, справиться с картой, и так медленно подвигался вперед, все более приближаясь к месту назначения, гоня из головы мысли о том, что вообще найду, его достигнув. Упрямство всегда во мне сидело — иногда оно бывает недостатком.
Я не мог решить, исполнен ли я мужской решимости либо ребяческой глупости. Я все шел, пока не оказался у двери слева, упомянутой в сжатых инструкциях. Я осторожно ее толкнул. Она была не заперта. Петли разъела ржавчина, и на месте она держалась лишь под собственным весом и была прислонена к косяку. Стучать в данных обстоятельствах мне показалось слегка нелепым, поэтому, навалившись плечом, я приподнял ее и подвинул, так что образовалась щель, в которую я смог проскользнуть.
В коридоре внутри было совершенно темно, пахло сыростью и запустением. Я подождал, давая глазам привыкнуть, но темнота была такой полной, что и это ничего мне не дало. В отличие от хорошо экипированных агентов из романов спичек у меня при себе не было. Тишину не нарушало ни звука, кроме шороха дождя снаружи и бульканья бежавшей по улице воды. Больше всего я сознавал, что ноги у меня промокли и холодны как лед. Поскольку стоять, испытывая холод и страх, ничем бы мне не помогло, я осторожно двинулся вперед, как слепец, выставив перед собой руки, и наткнулся сперва на одну стену, потом на другую. Затем, поворачиваясь, я задел что-то локтем и догадался, что это перила. Тут лестница! Осторожно я поставил ногу на первую ступеньку, думая, что поднимусь тихо. Без толку: когда на нее опустился мой вес, доска скрипнула с шумом выстрела из пушки, поэтому я оставил всякие мысли о скрытности и сосредоточился на том, чтобы не упасть, ступеньку за ступенькой нащупывая дорогу наверх, пока не поднялся на площадку. Тут лестница закончилась, и тут же слева я нащупал дверь. Если предположить, что я на нужной улице и в нужном здании (в чем у меня не было ни малейшей уверенности), я, наверное, прибыл на место. Я осторожно прислушался, но ничего не услышал. Тогда я постучал, сперва тихонько, но после с раздражением и усталостью забарабанил в дверь, что было мочи.
После первого стука я услышал низкий стон, после второго — шум, словно кто-то упал с кровати, потом бормотание. Затем звуки, словно кого-то тошнит, потом — словно кто-то мочится в эмалированный горшок. Дверь открылась — сперва на щелку, потом шире. Поднялась повыше масляная лампа, чей резкий свет не давал мне увидеть, кто ее держит.
— Ну, так входи, — услышал я.
Хриплый голос так жевал французские слова, что я едва их разобрал.
И так я вошел.
Никогда раньше я не бывал в комнатенке такой грязной или такой вонючей, и первым моим побуждением было развернуться и сбежать. Ее хозяин прочел это по моему лицу, но не обиделся, а нашел настолько смешным, насколько способен человек, у которого жуткое похмелье. По крайней мере он был одет (до некоторой степени), хотя и небрит и, как я догадался, не брился уже несколько дней, поскольку седая щетина у него на подбородке (ему было за пятьдесят) поблескивала в лучиках тусклого света от дымящей лапы, которую он поставил на колченогий стол.
Он был невысоким, широкоплечим и кряжистым, сгорбленным, но с живым, острым взглядом, который ни на чем не задерживался подолгу. Лицо с глубокими морщинами, с тонким шрамом вдоль левой щеки, в остальном же изрытое следами выпивки и тяжелой жизни. Но, невзирая на окружение и вульгарную неотесанность, вид у него был целеустремленный, почти уверенный. Все это отпечаталось в моем мозгу за несколько секунд, и должен сказать, что осознал это лишь много позднее. В тот конкретный момент я заметил лишь запах и грязь.
