Но все, бесспорно, было аккуратно и упорядочено, а несколько улиц с домами поновее свидетельствовали об ином подходе. Арочный вход, более прихотливая крыша. Достаточно маленькие и, без сомнения, достаточно убогие, но тем не менее такие, где можно жить вполне уютно. Тут были церкви, школы и магазины — все расположенные заботливо и обдуманно. Я насмотрелся на много худшее в Ист-Энде, который был адским, сбитым всмятку кошмаром в сравнении с этими дисциплинированными, упорядоченными жилищами — пусть они и были бараками, но хотя бы позволяли их обитателям притворяться, будто это не так.
Нужный мне дом находился не на главной улице. Все улицы тут были названы в честь имперских героев и событий не такого уж далекого прошлого. Я прикинул, многие ли обитатели замечали это спустя какое-то время. Переполнялись ли их сердца гордостью, что они живут на Виктория-роуд? Работают ли они усерднее или пьют меньше оттого, что живут на Хартум-плейс? Становятся ли они лучшими мужьями и отцами оттого, что на работу идут по Мейфкинг-роуд, затем сворачивают на Гордон-стрит? Был ли мистер Джеймс Стептоу, думал я, стуча в дверь, более респектабельным и патриотичным англичанином, потому что жил в доме номер 33 на Веллингтон-стрит?
Трудно сказать. Дверь открыла его мать, и она, бесспорно, выглядела достаточно респектабельно, когда неуверенно прищурилась на меня. Беда была в том, что я практически не понимал, что она, собственно, говорит. Полагаю, говорила-то она по-английски, но акцент был настолько непроходимым, что она вполне могла бы быть очередным сербско-хорватским анархистом. Этой трудности я не предвидел. Однако пусть мне не удавалось понять ее, она меня вроде бы поняла в достаточной мере и проводила в маленькую гостиную, предназначенную для уважаемых гостей. Некоторое время спустя вошел Джеймс Стептоу, настороженно и опасливо; сложен он был по-бычьи; почти так же широк, как и высок, с толстой шеей, вздымающейся из рубашки без воротника, с черными волосами, покрывающими руки сразу под засученными рукавами. Мохнатые черные брови, тень щетины у рта и на подбородке. Он больше походил на регбиста или шахтера, чем на человека, занятого записями и квитанциями.
Я пожал ему руку и представился.
— Вы из полиции?
Короткая фраза, сердито произнесенная, но принесшая великое облегчение: мистер Стептоу был двуязычен.
— Конечно, нет. Почему вы так подумали?
— У меня обед, — сказал он.
— Прошу извинения, что побеспокоил вас. Я могу либо уйти на время, либо подождать — как пожелаете, — но, боюсь, мне необходимо поговорить с вами сегодня вечером. Завтра утром я возвращаюсь в Лондон.
Он внимательно меня оглядел.
— Есть хотите?
Если в моей записи его речь нормальна и я сказал, что понимал ее, не думайте, будто она была нормальной и удобопонимаемой. Ничего подобного: время, проведенное в обществе мистера Стептоу, было триумфом сосредоточенности, а заметная часть того, что говорили члены его семьи, полностью оставалась за пределами моего понимания. Я ответил, что поел, благодарю, но могу поесть и еще.
Он кивнул и провел меня по маленькому коридорчику на кухню. Это немножко смахивало на представление ко двору: восемь лиц повернулись, восемь пар глаз впились в меня, когда я вошел и остановился немного смущенно возле маленькой плиты. Я ощущал себя бесцеремонным, иностранцем, страшной угрозой.
— Отец, это мистер Брэддок из Лондона. Это моя мать (старушка безмятежно улыбнулась), моя сестра Энни, мои два брата Джек и Артур, Лили, моя невеста, и дядя Билл. Джек, встань-ка, мистеру Брэддоку нужен твой стул.
— Лондон? — сказал отец, имевший склонность говорить фразами в одно слово.
— Именно, — сказал я. — Здесь я для того, чтобы разобраться с парочкой юридических вопросов, касающихся имущества лорда Рейвенсклиффа. Мне нужно обсудить кое-что с вашим сыном.
— Про это все знают, — сказал Джеймс. — Не думайте, будто вам надо что-то скрывать от них. Что еще сказать? Меня судили и признали виновным, верно? Все знают. Или он узрел свет и оставил мне кое-какие деньги?
— Боюсь, что нет, — сказал я с улыбкой. — И мне он тоже ничего не оставил, если это может послужить вам утешением.
— Тогда что?
— Лорд Рейвенсклифф считал вас невиновным в приписанной вам растрате.
Это вызвало реакцию.
— Мог бы, черт дери, сказать мне про это, — буркнул Стептоу-младший.
— Насколько я понял, он пришел к такому выводу за три дня до смерти. У него не было возможности сказать вам.
Все вокруг стола переглядывались, отчасти довольные, отчасти сердясь, что у меня есть власть так воздействовать на их жизнь.
— Вот тут возникает трудность, — продолжал я. — Хотя лорд Рейвенсклифф, возможно, так и считал, но не записал этого по каким-то причинам. А потому мне поручено проделать те же розыски. Другими словами, выяснить, что же происходило. И от вас мне требуется полный отчет. Когда это будет завершено, леди Рейвенсклифф напишет мистеру Уильямсу на верфь, он восстановит вас на работе и, я уверен, сполна возместит вам неполученное жалованье.
Щедрое предложение, делать которое я уполномочен не был, но сработало оно лучше некуда. С этой минуты они из кожи вон лезли, чтобы сообщить мне все, что мне требовалось узнать.
— Одно вранье, — сказала мать вызывающе. — Джимми бы никогда…
— Да, матушка, кажется, мы все в этом согласны, — сказал он терпеливо. Затем немного задумался, с легкой улыбкой обвел взглядом свою семью и попросил мать заварить еще чаю. Пока она наполняла чайник водой из большого чана возле задней двери и подвешивала его кипятиться, он начал:
— Я бухгалтер, вы знаете, — сказал он. — Моему папаше, вот тут, это не нравилось, он ведь корабел, котлы делает, и ему не по вкусу было, чтоб я работал в костюме. Думал, я зазнаюсь, нос задеру. Но я успевал в школе. Всегда получал самые высокие отметки по арифметике и правописанию, и почерк у меня был четкий, каллиграфический, если я старался. Моему учителю я нравился, и он замолвил за меня словечко на верфи, так что меня взяли в контору. Начал я работать там восемь лет назад и научился ведению книг. Я даже курсы посещал, чтоб подучиться, и преуспевал. Меня повышали, платили больше. И не зазнался вроде бы.
Его отец благодушно нахмурился, будто невольно соглашаясь.
— Обязанностью моей было оплачивать поступающие счета. Не очень большие, вы понимаете. Дополнительные и побочные выплаты — вот моя область, и по большей части это полнейший хаос. И вот когда я получил этот счет на двадцать пять фунтов, я уплатил по нему наличными в конверте, который отправил по адресу, указанному на счете. Через пару недель остались только двадцать пять фунтов дефицита и достаточно доказательств, что я — тот, кто забрал их, так как все остальные листы бумаги исчезли. У меня потребовали объяснения. Никто мне не поверил, и я был уволен с назиданием, что я должен радоваться, раз не оказался в тюрьме.
Я до того расстроился, что чуть не заплакал, да и заплакал, сказать правду. Поверить не мог, что со мной случилось такое, и даже прикидывал, а не допустил ли я какой-нибудь ошибки. Но этого быть не могло. Существовали только две возможности: либо я украл эти деньги, либо требование платежа действительно поступило. Я знал, что ничего не крал, а это означало, что его изъяли. Я ошибок не делаю, понимаете? Но я надеяться не мог получить другую работу в Ньюкасле. Скоро все что-нибудь да услышат, так уж заведено. Я уж думал поселиться у троюродного брата в Ливерпуле, начать все заново и надеяться, что никто ничего не узнает. Я даже вел себя так, будто был виновен. Только они все, — он указал на сидящих за столом, и все закивали, — встали за меня горой. Даже профсоюз не помог. Они ворам не помогают, сказали мне. Только время зря тратить, а у них хлопот хватает и с теми, кто помощи заслуживает.
