— Про них мне ничего не известно. Знаю только, что последние месяцы перед смертью он был очень занят. Я упрекала его, говорила, что в его возрасте ему следует работать не больше, а меньше. Но он ответил, что таковы законы бизнеса и, если возникает что-то важное, нельзя откладывать из-за того лишь, что ты стареешь. К тому же он всегда утверждал, что работа сохраняет его молодым, и, думаю, в этом что-то было. Его разум ничуть не слабел, и не было никаких намеков на нездоровье.
— А это что-то важное?
— Скажите, мистер Брэддок, почему вы задаете столько вопросов о смерти моего мужа?
— Думаю, вы прекрасно понимаете почему, — сказал я. — Эти документы, исчезнувшие, когда он умер. У меня есть два пути вперед. Либо искать ребенка, либо искать документы, которые выполнят работу за меня. Поскольку по природе я ленив, то в первую очередь исчерпаю второй вариант. Кроме того, я даже не знаю, когда этот мальчик (или девочка) появился на свет. Очевидно, если произошло это в прошлом году, подход требуется один, а если десять или двадцать лет назад, тогда совсем другой. Вы правда не знаете…
— Нет, — сказала она негромко и немного печально. — Абсолютно ничего. Это чистая правда.
Глава 14
Я сознаю, что в моем рассказе я мало сообщил о моей собственной жизни. Отчасти потому, что хочу поведать историю лорда Рейвенсклиффа, но главным образом потому, что сообщить мне особенно нечего. Жизнь репортера означала немереные рабочие часы: нередко я даже не возвращался в свое жилище, чтобы пообедать. И часто просыпался и уходил, когда миссис Моррисон еще не начинала готовить завтрак. Обедал и ужинал я в пабе или в баре; круг моих знакомств, если не считать других жильцов и коллег-репортеров, был очень ограничен. Я недолго принадлежал к кружку достойных социалистов, которые собирались для обсуждения книг о язвах капитализма, но я пропускал так много встреч и так редко находил время, чтобы прочитать книгу, выбранную для обсуждения, что постепенно вообще перестал ходить на собрания.
Родных поблизости у меня не было; мои родители жили в Мидлендсе, а я был единственным членом семьи, покинувшим мой родной город. Думается, я был первым в чреде бесчисленных поколений, кто удалился от центра Ковентри дальше чем на десять миль. Мы были не слишком близки, мое желание попытать счастье в Лондоне было для них совершенно непостижимым. Как и для меня. Я не понимал, почему так жаждал уехать. Я знал только, что, если останусь, то кончу, как мой отец, клерком в конторе или как мои братья, тратящие свои жизни на фабриках и заводах этого города, потому что не посмели выбрать что-то еще. Я не поклонник приключений, но эта перспектива приводила меня в такой ужас, что я был готов проглотить свои страхи. Окончив школу, я год проработал в местной газете и внушил себе, что отлично справляюсь; еще лучше — я сумел внушать такое мнение другим настолько долго, что получил рекомендацию. Вооружившись ею и пятью фунтами, полученными от отца — который лучше, чем я тогда, понимал, почему я не хотел быть похожим на него, — я вскочил в лондонский поезд.
Ухнули два месяца и почти все мои деньги до того, как я получил первую работу — обслуживать страницу объявлений о светских событиях в «Кроникл». Позднее я перешел на футбол, на некрологи и почти через год мне наконец выпала удача. Репортер по криминалу был пьяницей выше среднего и валялся без чувств на тротуаре перед «Уткой», когда случились Мэрилбоунские убийства. Я вызвался заменить его, и Макюэн согласился. Вне себя — подобные шансы выпадают редко — я чуть было не ляпнул: «Позвольте мне, Кокс опять напился». Это поставило бы на мне крест. Но я энергично подчеркивал, что понятия не имею, где сейчас бедняга, и сказал, что, конечно, он занят сбором материала. Я буду замещать его, пока он не вернется.
Так и произошло, потому что он не вернулся. Макюэну мое ябедничество не требовалось. Он прекрасно знал, какой материал собирает Кокс, и его терпение в конце концов лопнуло.
Я справился хорошо, посмею сказать, отлично, учитывая мою неопытность. Мне было велено продолжать, пока не найдется достойная замена, но она так и не нашлась. Постепенно редакторский интерес увял, и я продолжал заменять репортера по криминалу еще год, пока кто-то не вспомнил, что мне вообще заниматься этим не положено. Тогда меня повысили, назначили на соответствующую должность и велели продолжать.
Произошло это пять лет назад. В свое время я мечтал быть репортером лондонской газеты, и теперь я им был. Казалось бы, мое честолюбие должно быть удовлетворено. Но какой великолепной ни представляется работа, пока ее не имеешь, при более близком знакомстве она редко сохраняет свой блеск. Эта жизнь начала мне наскучивать, и даже самое зверское убийство казалось чуточку занудным. Но я пока еще не наметил новой цели, которая вновь разожгла бы мое честолюбие. Вот почему совершенно помимо денег я практически без колебаний принял предложение леди Рейвенсклифф.
Что до дела Рейвенсклиффа, мне требовалось тщательно осмотреть его кабинет. Может быть, документы все-таки там. Может быть, какой-нибудь дневник или письмо обеспечат всю требуемую мне информацию и решат задачу за несколько секунд. Я сомневался в этом. Его вдова была не настолько уж беспомощной, что умудрилась бы не найти их, и у нее были основательные причины искать тщательно. Я уже знал, что большая часть бумаг относится к финансам, что я могу потратить на просмотр их дни и дни, но скорее всего пропущу жизненно важную информацию, даже если она имеется. А потому я решил привлечь к делу Франклина.
Это оказалось непросто. И не потому, что он не хотел, но потому, что у него было мало свободного от работы времени. С восьми утра до семи вечера он трудился в банке, каждый день, шесть дней в неделю… А по воскресеньям он значительную часть времени проводил в церкви. Первоначально я думал, что тут кроется какой-то расчет. Франклин посещал церковь, среди прихожан которой были виднейшие банкиры Сити, и проделывал пару миль, чтобы попеть и помолиться в ней, хотя ему было бы достаточно пройти сотню ярдов за угол до Святой Марии в Челси. Но ее посещали только лавочники и квартирные хозяйки. Однако со временем я понял, что был несправедлив к нему. Многие люди выбирают церковь, в которой обретают духовный приют. Одни ходят в старинные красивые храмы; некоторые выбирают церковь с хорошей музыкой; другие предпочитают красноречивого священника и ученые проповеди. Франклин убедился, что погружение в ауру денег пробуждает в нем религиозное благоговение. Сидя среди индивидов, манипулирующих десятками миллионов фунтов, он осознавал бесконечные возможности милости Бога и сложности Его Творения.
Звучит как искажение основ христианства. Игольное ушко и все такое. Но таков был характер Франклина, иначе он не мог. Как некоторые люди неспособны любить женщину, если она некрасива, так Франклин был способен воспринимать божественность только как бесконечное движение капитала. Его благочестивость не умалял столь странный ее источник, точно так же, как любовь мужчины к женщине не становится менее страстной от того лишь, что она для полного расцвета нуждается в солидном наследстве. Он верил, что богатые лучше бедных как люди и что пребывание возле них делает и его лучше. Богатство было и свидетельством милости Бога, и обеспечивало средства исполнять Его волю на земле.
