Я последовал за ним, когда, заложив руки за спину, шагом неспешным и бесцельным он направился прочь от беговой дрожки, а после нагнал его и кашлянул.
— Мсье Юбер?
Он повернулся на меня посмотреть, но не улыбнулся, вообще никак не отреагировал. Словно даже не заинтересовался.
— Простите, что к вам обращаюсь, — сказал я. — Меня зовут Корт, я журналист из «Таймс» в Лондоне. Если можно, я хотел бы задать несколько вопросов.
Юбер был озадачен.
— Уверен, что нельзя, — ответил он. — Хотя понятия не имею, о чем вы захотели бы спросить.
— Об аргентинском водоснабжении.
Вид у Юбера сделался настороженный.
— Мне решительно нечего вам сказать. Это было бы совершенно неуместно.
— Заверяю вас, ваше имя нигде не будет упомянуто…
— Это не имеет значения. Прошу вас, оставьте меня.
— …но если я не смогу написать эту статью, мне, вероятно, придется написать другую. Про Амелию Фельман. Про ваши долги. И тому подобное.
Он уставился на меня в полнейшем потрясении. Слишком уж легко, подумал я: он просто жалок. Мог бы по крайней мере попытаться дать отпор. Теперь мне даже не придется ему платить.
— О Господи Боже, — сказал он с дрожью в голосе. — Кто вы?
— Как я и говорил, я работаю на «Таймс». Я пишу статью о банковском деле во Франции. И я хочу знать все — я имею в виду все — про аргентинский заем. И вы мне расскажете.
Я ожидал хотя бы нескольких минут сопротивления, но он просто сломался, руки у него дрожали.
— Я знал, что рано или поздно такое случится, — сказал он. — Я так и знал…
— Значит, вы были правы, — безжалостно ответил я. — Случилось. Поэтому считайте, что вам повезло, что мне нужна только безобидная информация, и ничего больше.
Он оглянулся по сторонам так, словно ему чудилось, что его начальство где-то рядом, слушает и наблюдает.
— Пойдемте прогуляемся, — предложил я. — Хотя сомневаюсь, что здесь есть кто-то, кто увидит, как вы со мной разговариваете. А я ничего не стану разглашать. Слово журналиста, если сомневаетесь в моей чести.
Он тяжело вздохнул и сдался. Капитуляция была полнейшей, и я видел, что теперь он расскажет мне все, о чем бы я ни спросил. Я был невысокого мнения о нем. Я думал бы о нем лучше, если бы он сперва попытался сбежать или меня ударить.
— Итак, начнем. Аргентинский заем. Почему ваш банк не участвует? Это было ваше решение?
— О нет. Не мое. У меня недостаточно высокое положение, чтобы решать такие дела. По собственному почину я никогда бы не посмел бросить вызов «Барингсу». Я улаживаю практические частности подписки на заем, но никак не решаю, на какой заем мы подписываемся.
— Вот как? Кто же решает?
— Обычно для обсуждения каждого займа собирается комитет. В этом случае решение принял лично председатель.
— Это необычно?
— Неслыханно.
— Как это произошло?
Он огляделся по сторонам, снова занервничав.
— Мне велели написать письмо с отказом от подписки. А также распорядились не указывать причин такого решения. И опять-таки, это нечто из ряда вон выходящее. Обычно вежливость требует привести объяснение, пусть даже и неофициальное.
— И опять же инструкции поступили от председателя?
— Да. Он лично меня вызвал. Я спросил почему, ведь в прошлом операции с «Барингсом» приносили большую прибыль. Он сказал только, что на сей раз никто в долю не войдет. Ни одно финансовое учреждение Франции и пальцем к займу не притронется.
— Почему?
— Именно это я и спросил. «С займом что-то не так?», — спросил я. «Ах нет, — ответил он. — Ничего особенного в займе нет. Вот почему для „Барингса“ это будет таким ударом. И кое для кого еще», — добавил он.
— Что он имел в виду?
— Он ничего больше не сказал. Но меня это озадачило так же, как, вижу, озадачивает вас. Поэтому, понимаете, я начал слушать и задавать вопросы моим коллегам в других банках. И знаете, что я обнаружил?
Теперь он явно разговорился, хотел рассказать мне то, о чем я даже не спрашивал.
— Понятия не имею.
— Это правда. Все крупные банки Франции откажутся от каких-либо бумаг «Барингса». Более того, я знаю про два банка в Бельгии и один в России, которые тоже отклонят предложения.
— Насколько велик этот заем?
— В общем и целом около пяти миллионов фунтов. Очень большая сумма, но не больше, чем многие южноамериканские займы, и с лучшими перспективами по выплатам, чем у многих. Конечно, можно доказывать, что в Аргентину и так уже вложено слишком много, и такой точке зрения я посочувствую. Рано или поздно рынки не выдержат. Но это весьма опрометчивый способ сокращать собственные пассивы.
— Как так?
Ответ я знал заранее, но также и понимал, что чем больше он мне скажет, тем более откроет еще. Он даже не заметил, что я не веду записи.
— Потому что мы многое разузнали про южноамериканские облигации и наши клиенты много через нас купили. Провал может вызвать панику во всем секторе и, соответственно, всеобщий обвал цен. Мы можем потерять очень крупные суммы. Гораздо разумнее было бы сначала избавиться от нашей доли акций.
— А этого не сделали?
— Кое-что продали, но недостаточно.
Верно, если южноафриканские боны рухнут, французские институты потеряют много. Но гораздо, гораздо меньше, чем английские. Изо всех бонов, продававшихся за последнее десятилетие, с тех пор как «Барингс» открыл Южную Америку, облигации по меньшей мере на половину от суммы были проданы в Англии, остальное пришлось распространить на Европу и Северную Америку. Хотя я не мог вспомнить точные цифры, было очевидно, что на рынках это вызовет панику, которая станет распространяться волнами. Но ничего такого, с чем Сити не справился бы. Крах американских железных дорог нанес не менее тяжелый удар, но был преодолен без особых трудностей. А тут последствия скажутся по всему Континенту. Зачем банкам без необходимости сговариваться об искусственном вызывании потерь в ущерб себе же? Как сказал мсье Юбер, есть много более разумных способов уйти с рынка, если боишься, что приближаешься к его пику. Но обрушивать его тогда, когда сам попадешь под удар, глупо — по меньшей мере.
Но ему больше нечего было мне сообщить. Свои интересы он ограничивал бонами и облигациями, лошадьми и любовницей. Он не мог ни назвать причин, ни предложить гипотез. К догадкам он был не склонен. В конечном итоге я даже проникся восхищением к его пустячным грешкам. Они доказывали, что он не вполне автомат. Где-то в нем прятался маленький бесенок, понукавший его переступить черту, и после многих лет он сдался. Я очень надеялся, что он получает удовольствие, так как он плохо это умел. Рано или поздно его выведут на чистую воду, и его мирок рухнет.
