Снова браться за банковское дело было непросто, ведь мне нечего было продать. Я написал Уилкинсону, но не рассчитывал на ответ. Если была возможность увильнуть, он никогда не отвечал. Отчасти это обескураживало: я был высокого мнения о собственных успехах, но не имел ни малейшего понятия, замечает ли их кто-нибудь. Поэтому я написал Джону Стоуну, единственному человеку, кому мог довериться. Не знаю, почему я так поступил: у меня нет привычки в случае затруднений бежать к вышестоящим, но я испытывал потребность обсудить с кем-то вопрос, услышать мнение извне, так сказать.
Он остановился в «Отель дю Лувр»: там для него более или менее постоянно держали апартаменты на время, когда он приезжал по делам в Париж. Поэтому я условился о ленче, хотя и не в шумном ресторане. Мне не хотелось выставлять напоказ, что я вожу знакомство с подобными людьми — как ради них, так и ради меня самого.
Это был приятный ленч — к моему большому удивлению, поскольку в первую нашу встречу Стоун не слишком мне понравился. Он сказал, какое впечатление на него произвели мои успехи, как доволен мистер Уилкинсон, который всем в Уайтхолле трубит про своего юного гения.
— Которого, разумеется, ставит в заслугу себе одному, — сухо добавил Стоун.
— Вы очень добры, — сказал я. — Я не знал, обращают ли хотя бы какое-то внимание на то, что я делаю.
— Бог мой, конечно. Вас уже считают сущим оракулом. Разумеется, у вашего метода еще остается значительная оппозиция, но его успех не слишком оспаривают. Итак, что я могу для вас сделать?
— Трудно сказать. Не знаю, есть ли тут вообще что-то. Возможно, просто пустые химеры. Дело в случайном замечании, которое я услышал на званом обеде в салоне графини фон Футак…
— Вы посещаете ее салон?
— Э… да. Ну, не часто. Иногда. А в чем дело?
— О, ни в чем. Продолжайте. И это замечание?
Я рассказал ему про старого Абрахама Нечера и про его рассуждения о уязвимости лондонского Сити. Прозвучало довольно убого.
— Понимаю, — сказал Стоун, когда я закончил. — И вы думаете, что…
— Не взаправду, не всерьез. Но мне пришло в голову, что это был бы поразительный маневр, если бы кто-то осмелился его провернуть. Но, кроме замечаний вскользь, у меня ничего нет.
— У меня много знакомых в банковских кругах, — задумчиво протянул Стоун, — включая Нечера, прекрасный человек. Но сомневаюсь, что кто-нибудь расскажет мне про подобную махинацию, даже если бы она существовала. Буду слушать с большим вниманием, чем обычно. И, если желаете, с радостью дам вам рекомендации к кое-каким полезным людям.
— Вы очень добры.
От этого он отмахнулся.
— Теперь расскажите мне про графиню.
— Почему?
— О ней судачит весь Париж; мне бы хотелось знать почему.
Я описал Элизабет насколько мог, то есть изложил официальную версию и упомянул про ее триумф (его я приписал не Уилкинсону, а ей) в Биаррице с принцем Уэльским. Я ловил себя на том, что ревную к ее репутации и хочу оставить мои знания о ней исключительно для себя.
— Большего вам не известно? — спросил Стоун, впервые за время нашего знакомства проявляя любопытство.
— А вам?
— Она венгерская графиня, которая решила путешествовать, когда ее муж умер. Думаю, ее семья не одобряла ее брак, и, когда он умер, она была не расположена им про-стать. Я познакомился с ней несколько месяцев назад и подобно вам нашел ее совершенно очаровательной.
Он задумчиво кивнул.
— Через четыре дня я даю небольшой обед для друзей, — сказал он вдруг. — Не хотите ли прийти? Там будет несколько человек, с кем вам, возможно, полезно познакомиться.
— Вы очень добры.
— И не окажете ли вы мне большую услугу, проводив вместо меня графиню в ресторан? Боюсь, у меня весь день будут встречи, и я не знаю точно, когда они закончатся. Хотя сама она любит опаздывать, но весьма не одобряет тех, кто заставляет ждать ее.
— С удовольствием, — сказал я без малейшей заминки, которая выдала бы мое удивление. Не тем, что он ее пригласил, и не тем, что она, по всей видимости, приняла приглашение. Меня поразила неловкая, почти мальчишеская застенчивость в его лице.
Глава 13
Сопровождать на обед женщину, подобную Элизабет, — ощущение, которое хотя бы раз в жизни должен испытать каждый. Я лишь мельком видел ее в роли истинной светской львицы на приеме в Биаррице, и на сей раз все было иначе. Как требовалось, я прибыл в экипаже в восемь, проведя послеобеденные часы за приготовлениями, к которым был совершенно непривычен. Я, как мне представлялось, был сама элегантность, или элегантен настолько, насколько для меня возможно: облачаться в вечерний туалет никогда не принадлежало к излюбленным моим занятиям, и я вполне готов признать, что у меня нет ни малейшего чувства стиля. Но под конец я выглядел вполне сносно, или я так считал. Я, казалось, часы и часы провел за чисткой одежды и борьбой с запонками и галстуком. Мне даже пришлось позвать жену домовладельца, чтобы она мне помогла. Наконец я сдался: если узел моего галстука чуть кривоват, а на пальто остались пылинки, так тому и быть.
Сколь бы я ни гордился своей внешностью, мое ощущение собственной внушительности померкло, когда по лестнице, у подножия которой я ее ждал, спустилась Элизабет. От ее вида перехватывало дыхание: собранные в высокую прическу волосы открывали длинную белую шею, платье на ней было такой красоты, что я не мог понять, как его могли даже придумать, не говоря о том, чтобы сшить.
Тут мне следует объяснить, что в вопросах туалета она была своего рода революционеркой; моду она изучала так же прилежно, как акционер курсы акций или игрок состояние лошадей. Она была не просто на вершине моды, Господи, нет. Она моду определяла и тем самым творила себе эфемерную власть, которая возносила ее на вершину света, наделяя центральной ролью в его механизме. Она принадлежала к тем немногим и примечательным людям, чей выбор туалета диктует остальным, что им следует носить, детально и непреклонно постановляет, что есть красота и элегантность. Иными словами, она была абсолютно профессиональна и досконально серьезна в своем бизнесе и заставляла его казаться естественным, простым и бездумным.
Когда она хотела произвести впечатление, то всегда выбирала серое, и в тот вечер надела платье серебристо-серого шелка, расшитое жемчугом (сотнями жемчужин) с декольте почти непристойно низким, без рукавов, но с длинными перчатками на полтона темнее. Само платье льнуло к ее телу (возмутительно льнуло, учитывая, что носили каких-то девять месяцев спустя) и было подернуто изумительно замысловатой вышивкой. Туалет завершали тесное ожерелье под горло из пяти нитей, в которых чередовались жемчужины и бриллианты, изящная диадема под стать и расписной веер эпохи Людовика XV.
— Вы изысканны, мадам, — сказал я, и каждым словом говорил правду.
— И я так считаю, — улыбнулась она. — Едем?
