Вздохнув, Алена слезала с печи. Одиннадцатилетняя Настя, нависая над звучным цинковым ведром, что-то кричала ей, показывая рукой в угол комнаты, Алена снимала наушники, слышала рев Артемки, подходила к люльке и совала соску годовалому брату. Тот, доверчиво чмокая, тут же и замолкал. Алена снимала с себя ночную холщовую рубашку, чтоб переодеться в дневное, а Настя, вставая с ведра, подходила к ней и завистливо зырилась на ее грудь.
— Ален, а почему у меня не растут?
— Рано еще.
— А у Катьки Свиридовой уже третий номер!
— Ладно врать!
— Ну, первый! А она меня младше! И по телику я видела — в Африке у десятилетних знаешь какие сиськи!
— То в Африке! Там климат другой…
— Ой! — ойкала Настя, глянув за окно. — Твой Виктор едет!
И бегом, в одной рубашке, выскакивала на крыльцо навстречу почтарю, который на велике катил к их домику от реки, от парома.
Остановившись подле их калитки, Виктор отстегивал от багажника свою тяжелую брезентовую сумку и вынимал из нее пачку писем, перетянутую резинкой.
А Настя уже нетерпеливо гарцевала по эту сторону калитки.
— Привет, Виктор!
— Привет, малявка, — отвечал Виктор.
— Сам ты малявка! — обижалась Настя. — Мне письма есть?
Тут Алена, одетая и в наушниках, ленивой павой выходила на крыльцо. Виктор столбенел от одного ее вида, шумно сглатывал кадыком неизвестно что и пялил глаза. Алена, зная свою власть над бедным парнем, белой лебедью плыла через двор и с усмешкой протягивала ручку за письмами.
— Это всё мне?
Виктор приходил в себя, обижался:
— А «здрасти» где?
— Приветик! — снисходила Алена, ногой катая пустую пивную бутылку, валявшуюся на земле.
— Все Францию слушаешь?
Алена промолчала, не удосужила.
— Та-ак… — Виктор напустил на себя значительный вид и снял резинку с пачки писем. — Кузьмины…
— Мы не Кузьмины! — возмутилась Настя. — Мы Бочкаревы!
— А отчим? — спросил Виктор.
— Отчим не в счет! — отмахнулась Настя. — Мы Бочкаревы!
— Та-ак… — Виктор, шурша конвертами, стал считывать с них имя получателя и по одному вручать эти письма Алене и Насте. — Бочкаревой Алене, Бочкаревой Алене, Бочкаревой Алене… Бочкаревой Насте… Бочкаревой Алене, Бочкаревой Алене… Бочкаревой Насте, Бочкаревой Насте… Бочкаревой Алене… Бочкаревой Насте… Ну, вы даете, девки! Даже на Курилах достали пограничников!
— А тебе-то от кого письма? — удивилась Алена сестре.
— Тоже от солдат, — сообщил Виктор.
— А что я — тебя хуже? — фыркнула Настя.
Алена попыталась выхватить у сестры письма.
— Ты ж малолетка еще!
Но та спрятала свои письма за спину.
— А я вырасту, не боись! — И отбежала с ними в сторону, нетерпеливо вскрывая первый конверт.
— Значит, за солдата стремишься? — обиженно спросил у Алены Виктор. — И где вы только их адреса берете?
— В газете, — усмехнулась Алена.
Тут из курятника вышли мать с отчимом. Мать, пряча сытые масленые глаза, отряхивала с подола пух и перья, а Федор, хмельно покачиваясь, пошел к Виктору, распахнув руки и лучезарно улыбаясь.
— Витек! Керя ты мой! Гляди, какая у нас краля выросла! — И, обняв Алену со спины, слапал ее за грудь.
Алена резко отстранилась:
— Руки!
— А я чё? — нагло ухмыльнулся Федор. — Я ему твою красоту показую! Вон у тебя какая красотища-то вызрела! — И двумя лапами поддел Алену за ягодицы.
И тут Алена, не выдержав, подхватила с земли пустую бутылку «Балтики» и так ухнула ею Федора по затылку, что тот, оглушенно обхватив голову руками, кулем осел на землю.
— Боже мой! Федя! — хромая, набежала мать.
— Алена, ты чё? — испугался и Виктор.
— А он к ней все время под юбку лезет! — сказала Настя. — Я свидетель!
— Воды! Воды неси! — закричала ей мать. И Алене: — Ты его убила, сука!
— Сама ты сука! — отрезала Алена. — А будет лезть — и убью. — И на Федора, с трудом поднимающегося на колени: — Кобель гребаный…
Коза, забравшаяся на крышу сарая, громким блеянием подтвердила ее слова.
2
У входа в церковь стояли две старухи с плакатами «ПРЕКРАТИТЬ БОГОХУЛЬСТВО!» и «ВЕРНИТЕ НАМ ЦЕРКВУ!». Плакаты были самодельные — углем по обрывкам картона изпод коробок «Bananas from Congo».
Не обращая на пикетчиц никакого внимания, Алена — с наушниками от плейера в ушах — вошла в церковь.
Здесь, в зале, переделанном под сельский клуб и дискотеку, руководитель художественной самодеятельности Марксен Владиленович, еще при советской власти высланный из Москвы за гомосексуализм да так и прижившийся в Долгих Криках, сдавал концертную программу председателю местного сельсовета Георгию Жукову: на сцене, под магнитофон, сельские дети в пачках и балетных тапочках изображали «Вальс цветов» из «Щелкунчика» Чайковского.
А Жуков и Марксен Владиленович сидели на скамье перед сценой.
Алена прошла через зал, села рядом с Жуковым.
Но Жуков и не посмотрел на нее, наклонился к Марксену:
— Слышь, Марик…
«Марик», однако, берег свое достоинство.
— Я вам не Марик, а Марксен Владиленович.
— Ладно, Марксен, — согласился Жуков. — А нельзя это полюбовно решить? На церковные праздники — они в церкви, а на гражданские — самодеятельность?
— Ни в коем случае! — горячо вскинулся Марксен.
— Почему? Ты подумай…
— И думать нечего! — перебил Марксен. — Если ты впустишь их сюда с попом и кадилом, они отсюда еще тыщу лет не выйдут! — И семилетнему пацану на сцене: — Петя, не части!
— Но понимаешь, Марик, — сказал Жуков. — Ты знаешь разницу между селом и деревней?
— Нет. Какая разница?
— А-а! То-то! — назидательно ответил Жуков. — Вот у нас сейчас что? Деревня Долгие Крики, и нам из районного бюджета что дают? Копейки! А соседям в Черные Грязи что дают? Рубли! Потому что у них село, у села статус выше, понимаешь? А на самом-то деле село — это что такое? Та же деревня, только если в ней церковь имеется. Теперь понимаешь?
Тут Марксен вдруг порывисто вскочил на сцену и закричал танцующим детям:
— Стоп! Стоп! Замрите! — и хлопнул в ладоши.
Дети по его хлопку замерли в своих позах, как статуи.
Марксен обошел их, трогая каждого и даже толкая, чтоб пошевелить, но дети словно окаменели.
