Василий Розанов, «О поэзии в Библии»
Была темная октябрьская ночь. Поезд «Москва – Вена – Париж» шел к западной границе Империи. Час назад он покинул Москву, столицу метрополии, и наутро прибывал в пограничный город Брест. Очередные сто мужчин, женщин и детей – пассажиры двух купейных вагонов «Москва – Брест» – уезжали на Запад, чтобы перестать быть гражданами великого Советского Союза. За их спинами на перроне Белорусского вокзала остались близкие родственники и малочисленные друзья, которые осмелились прийти проводить этих «предателей Родины», зная, что скорей всего шныряющие по перрону агенты КГБ зафиксируют их лица и занесут в списки ненадежных и склонных к отъезду. Потому такими смелыми друзьями обычно оказывались либо отказники, которым нечего терять, либо те, кто уже был «в подаче».
Но у большинства отъезжающих таких друзей не было. Рубинчиков провожали только родители Нели; Анну Сигал с ее псом Чарли провожал теперь уже бывший муж Анны профессор Аркадий Сигал; и даже Борис Кацнельсон был на перроне один, потому что Наташа в целях конспирации села в другой вагон: имея в виду их дальние планы, ей, считал Кацнельсон, не следовало обращать на себя внимание чекистов.
А кроме них, на перроне Белорусского вокзала в тот вечер оказались молодые бизнесмены Баранов и Данкевич, художник Павел Коган с двумя рослыми детьми одиннадцати и пятнадцати лет, известный книжный иллюстратор Григорий Буини с многочисленной семьей своей дочери, толстяк струнник, мечтающий попасть в Южную Африку, и еще несколько человек, знакомых Рубинчику по очередям в ОВИР, голландское и австрийское посольства, Центральную сберкассу, где эмигранты могут за рубли купить максимум 90 долларов на человека, и в билетные кассы Белорусского вокзала. Поскольку все эти люди получили разрешение на эмиграцию в одно и то же время, а срок, отпущенный им на сборы, не превышал стандартных двадцати суток, то немудрено, что и билеты на поезд они брали на одно и то же число – за пару дней до истечения срока советской выездной визы. Но хотя поезд, стоявший сейчас на платформе, шел прямо до Вены, откуда русские эмигранты могли улететь в Израиль или отправиться в США, евреям-эмигрантам продавали билеты только до Бреста. Там их ждала последняя пересадка.
Стоя на подножке своего вагона, Рубинчик смотрел на торопливую, нервную погрузку эмигрантов: «Мама, а где желтый чемодан?!. Аня, ты же забыла термос!… Проверь, где твоя виза!… Не забудь позвонить нам из Вены! Как только приедешь! Ты слышишь?… Моня, а где сумка с пирожками?!» – Он смотрел на этих шумных евреев, распаренных и потных от неподъемной тяжести их чемоданов, сумок, ящиков и саквояжей, и на советских дипломатов и офицеров, брезгливо обходящих этих евреев и садившихся в другие вагоны, и снова – на евреев. В их заполошенности, суетливости, повышенном тоне было что-то мелочное, нелепое и надрывное, что чувствовали только их дети и собаки. Дети капризничали и сопливились, собаки рвались с поводков, а взрослые в какой-то злобной досаде одергивали и тех, и других. И снова пересчитывали свои чемоданы, и нервно отталкивали какие-то свертки, которые совали им провожающие, и даже кричали на них: «Ну хватит, мама, ну уже достаточно!» И только когда поезд тихо тронулся, отъезжающие вдруг смолкли, прилипли к окнам и, кажется, впервые поняли, что они только что простились со своими родными НАВСЕГДА!
– В будущем году в Иерусалиме! – громко крикнул кто-то с перрона, и Рубинчик тут же узнал кричавшего – того самого «олимпийца», которого он встретил на ночной пробежке.
– Неля, подними Бориса! Подними Борю, я хочу его увидеть в последний раз! – вдруг истерично закричала с перрона Нелина мама, и крик этот стоял в ушах Рубинчика даже спустя несколько часов, когда поезд уже шел сквозь темные русские леса и весь вагон угомонился, если можно считать угомоном спящих детей и усталых женщин, лежавших на полках с открытыми глазами. А мужчины толпились в тамбурах, нещадно курили и обменивались уже ненужной информацией о мародерстве инспекторов грузовой таможни, о грубости сотрудников ОВИРа и о последних сообщениях Би-би-си и «Голоса Израиля».
Но Рубинчик не вникал в эти разговоры и не слышал их. И не потому, что он уже не мог записать их в свою Книгу, а потому, что иной груз, отличный от забот журналиста-хроникера, удерживал его на верхней полке купе.
Утром, когда тесть повез его к какому-то экстрасенсу вправить выбитое при аварии плечо, он не верил ни в какие волшебные биополя и прочую мистику. Но он поехал, потому что плечо болело, а на рентген и лечение в больнице уже времени не оставалось. Экстрасенсом оказался молодой, не старше Рубинчика, коренастый еврей по фамилии Крамер – с пышной жесткой шевелюрой торчком, высоким лбом, карими глазами в очках и папиросой «Беломор», закушенной в крепких зубах. На вид он выглядел типичным кандидатом каких-нибудь технических наук, уволенным с работы в связи с отъездом в Израиль. Но оказалось, что по своей основной профессии этот Крамер поэт и даже член Союза советских писателей, эмигрировать не собирается, а на экстрасенса только учится – в полусекретной экспериментальной лаборатории биополя при каком-то тоже полусекретном НИИ. Медленно поводя руками вокруг Рубинчика, он тут же перечислил все его прошлые и настоящие болезни:
– Глазные яблоки слабеют, скоро будете пользоваться очками… Два зуба у вас металлических, а в двух других сделаны пломбы, но плохо, лучше бы их вырвать до эмиграции, а то на Западе это стоит дорого… В правом легком затемнение, вы, наверно, рано начали курить… В плече перелома нет, а только вывих, это я вам сейчас поправлю… На правом боку, под ребром, небольшое пигментное пятно, но ничего злокачественного… И вообще вы человек здоровый, но аура порвана в трех местах и, кажется совсем недавно. Ах да, вы же были в аварии…
Поскольку Рубинчик был одет и никогда этого Крамера не встречал, такой диагноз – словно Крамер видел своими руками сквозь одежду – был удивителен сам по себе. Но потом Крамер все-таки попросил его раздеться до пояса, и Рубинчик, постанывая отболи в плече, снял с помощью тестя свою куртку и рубашку. Крамер загасил папиросу в пепельнице, усадил Рубинчика на стул, подошел к окну, открыл его, воздел свои руки к небу и стоял так минуты три, глубоко и шумно дыша, словно вентилируя свои легкие чистым воздухом. Но наконец он вернулся к Рубинчику и стал водить своими руками вдоль его распухшего плеча – не прикасаясь к нему, а, наоборот, держа свои ладони в пяти примерно сантиметрах от пациента. Эти пассы начинались от шеи и длились по всему плечу и руке, а дойдя донизу, до кисти руки Рубинчика, Крамер отводил свои руки и стряхивал их в сторону, словно на них налипла какая-то грязь.
Рубинчик молча наблюдал за этой странной работой. В квартире было крайне бедно, почти голо – только старый письменный стол у окна, два стула, продавленный диван, покрытый каким-то вытертым ковриком, в одном углу – высокий фикус в бочке, в другом – небольшая икона в простом окладе, а между ними вдоль стены – полки с книгами. За окном – голые приснеженные деревья с суетливыми московскими воробьями и гудки машин внизу, на Красноармейской улице.
Минут через пять после этих пассов Крамера Рубинчик вдруг почувствовал, что боль стала сдвигаться куда-то книзу, к руке, и удивленно взглянул на свое плечо. То, что он увидел, заставило его изумленно округлить глаза и даже задержать дыхание. Под пассами этого взлохмаченного еврея опухоль, все уменьшаясь, сдвигалась от плеча книзу, к руке, и это было так зримо и очевидно, как у питона, который медленно сдвигает по своему телу проглоченную только что добычу. А вмеcте с опухолью двигалась боль – книзу, к руке.
