Глава 19
24 часа до отъезда
…этот удел народа гонимого, преследуемого, ненавидимого, презираемого, как ни тягостен по-человечески, не страшен для судьбы Израиля, самому бытию которого ничто не может угрожать. Он находится под высшей охраной и защитой Божественной.
Протоиереи Сергий Булгаков, «Христианство и еврейский вопрос»
Женщина бесконечно благодарна мужчине за совокупление, и когда в нее втекает мужское семя, то это – кульминационная точка ее существования.
Вейпигер
Если бы еще месяц назад кто-то сказал Рубинчику, что придется ему пережить за сутки до отъезда из России, он рассмеялся бы этому человеку в лицо и назвал бы его сочинителем мелодрам. Тем паче что тогда, месяц назад, Рубинчик с жестким и типично еврейским максимализмом отсек себя от всех адюльтеров – ради своей Книги. Да и после того памятного визита к Вареньке в Мытищи он ей больше не звонил и в Мытищи не наведывался. Ну, случилось – сорвался в день получения овирского разрешения, но чем быстрей Варя забудет о нем, тем лучше для нее. И, если честно, для него тоже. К тому же и некогда уже заниматься этими делами – сутки остались до отъезда…
Но Ее Величество Жизнь не боится ни мелодрам, ни их снобистских критиков, наверно, она, эта Жизнь, из принципа не могла позволить Рубинчику уехать из России просто так, за здорово живешь. А иначе как еще можно объяснить то, что случилось с ним в тот по-зимнему метельный день 21 октября 1978 года?
Утром, когда Рубинчик сказал жене, что у него «есть канал» для передачи его Книги на Запад, он просто соврал, чтобы успокоить Нелю. Никакого канала не было, да и откуда ему было взяться? Даже простое приближение к иностранным корреспондентам и дипломатам было в то время чревато арестом или как минимум допросом в КГБ. Ведь все без исключения иностранцы были в Москве под гэбэшным «колпаком», и арест Щаранского подтвердил это ясней ясного. Стоило Щаранскому приблизиться с каким-то самиздатом в руках к американскому не то дипломату, не то журналисту, как его тут же взяли и влепили 13 лет! А если бы у Щаранского была в пакете такая Книга?
Нет, ни к каким иностранцам Рубинчик не станет обращаться! Пока никто, кроме Нели, не знает о существовании Книги, у него еще есть шанс выбраться из этой страны живым. Правда, Неля поставила ультиматум – или они едут без Книги, или она и дети едут отдельно, первыми, а он – как хочет. Рис ковать детьми ради его «дрянной Книги» она не желает!
Ну, что касается риска, то Неля, конечно, права. Если таможенники обнаружат у них эту Книгу, ни он, Рубинчик, ни его дети уже никогда не увидят советскую границу с внешней стороны. А он, конечно, поедет совсем в другую от границы сторону. Но именно это и говорит о важности Книги! Кто позволил Неле так называть его Книгу?! И вообще Неля стала последние месяцы какой-то истеричной, вздрюченной…
Занимая себя этими размышлениями, Рубинчик работал, не ощущая холода. Он стоял у самодельного верстака в своем бывшем гараже, который вмеcте с машиной уже перешел к новому владельцу формально, а завтра перейдет и наделе. Но сегодня у Рубинчика еще были ключи от гаража, и теперь, стоя у верстака, он маленькой стамеской углублял внутреннюю полость ручки обувной щетки. Еще ночью, когда Неля спала, а Рубинчик проявлял свои фотопленки, он стащил в передней эту старую сапожную щетку и предусмотрительно сунул ее в портфель, а теперь, приехав в гараж, расщепил ручку щетки на две части – аккуратно, по шву. Одну половинку, которая держала черную от ваксы щетину, он отложил в сторону, а вторую зажал в тисках и выстругивал изнутри с той осторожностью, с какой, наверно, Страдивари делал свои скрипки.
Через час углубление стало достаточным, чтобы вместить заветные пленки, на которых была вся его рукопись. Рубинчик туго завернул их в целлофан, вложил в выдолбленную ложбинку, прижал обе половинки щетки друг к другу и увидел, что шов между ними все-таки заметен. Тогда он мелкой наждачной бумагой чуть зашкурил внутренние стороны двух половинок щетки и снова сложил их. Годится! Теперь – клей. Нанеся тонкий слой столярного клея на обе половинки ручки, Рубинчик подул на них, подождал с минуту, а потом плотно прижал друг к другу и еще зажал в тисках. И, закрыв глаза, сказал неожиданно даже для самого себя:
– Господи, благослови! Сделай чудо, чтоб это прошло таможню! Господи, прошу тебя! Благослови дело мое!
И вздохнул. Теперь – рукопись. Ни одному человеку в Москве Рубинчик не мог оставить эту рукопись, эти шесть тетрадей – не потому, что никому не доверял, а потому, что не хотел и не мог никого подставить. Если таможенники все-таки разберут эту щетку и найдут пленки, то в поисках оригинала такой рукописи гэбэ обшарит квартиры всех его друзей и всех Нелиных родственников. Нет, он не повторит ошибки Солженицына, который держал один экземпляр своего «ГУЛАГа» у машинистки; когда гэбэшники пришли к ней с обыском, она, зная, что ее ждет, выбросилась в окно…
Рубинчик вышел из гаража.
Низкое небо сыпало волглым, тяжелым снегом. Рядом – слева и справа – был целый ряд таких же кирпично-шиферных гаражей, и, наверно, в десятке этих гаражей хозяева занимались мелким ремонтом своих «Запорожцев», «Волг» и «Жигулей» – меняли масло, что-то чинили, паяли, красили, обменивались запчастями и, покуривая, грелись у небольших костров из мелкого деревянного мусора. Поэтому и Рубинчик без опаски развел небольшой костер – в открытой двери гаража положил на порог кусок жести и, присев на корточки, стал жечь на этой жести свою рукопись, вырывая из тетрадей сразу по восемь – десять страниц.
Грохот железнодорожного состава донесся издали и накатывал все громче, ближе. Вот он и совсем рядом, за гаражами. Рубинчик встал и посмотрел в сторону уходящего на запад поезда. Поверх гаражей ему были видны только крыши вагонов и тепловоза. Тут, уже удаляясь, тепловоз огласил заснеженную округу мощным и протяжным гудком.
– Я слышу! Слышу… – усмехнулся на это Рубинчик.
И он снова присел, вырвал из очередной тетради чуть не половину и сунул в огонь. И, глядя, как быстрым белым огнем горели главы об очередях в ОВИР и отказниках, он невольно вспомнил ту первую мартовскую ночь, когда ему приснилась эта Книга. Господи, как все изменилось в его жизни за эти месяцы! Он уже не сотрудник столичной газеты, не преуспевающий журналист и не участник веселых вечерних попоек. Он – изгой, «левак», «предатель Родины». Но он – автор Книги! Завтра он уедет из этой страны – с ее кислыми снегами, антисемитизмом, площадным матом на каждом шагу и византийскими амбициями светоча всего прогрессивного человечества. И провались ты пропадом, «Россия родная, страна любимая, советский край, моя земля»! Провались ты с твоими соцобязательствами, низким небом с портянку, коммунистическими лозунгами, очередями за пивом, партийной цензурой и процентной нормой для «лиц еврейского происхождения». Там, в Америке, его дети вырастут без комплекса пришлой нации, и уже одно это стоит Вареньки Гайновской и всех привилегий, которые у него тут были. Да и какие то были привилегии? Покупать голландских кур в редакционном буфете? Пить чешское пиво в Доме журналиста? Смотреть американские фильмы в редакционном кинозале? Что еще? Господи, если подумать всерьез – самые элементарные качества нормальной человеческой жизни здесь превратили в привилегии, и за эти крохи, за чешское пиво и финский сервелат, он почти двадцать лет своей жизни писал не то, что хотел, и не так, как мог!
