Ярре проглотил кусок твердой и тягучей словно подметка
солонины, которой его угостила странная компания, заел печеной репой. Он не
ответил, только кивнул в сторону окружающей костер шестерки.
— И куда ж ты направляешься-то, Ярре?
— В Вызиму.
— Ха! Так и нам ведь в Вызиму! Во совпадение-то! А,
Мильтон? Ты Мильтона-то помнишь, Ярре?
Ярре не помнил, не был уверен, видел ли его вообще
когда-нибудь. Впрочем, Мэльфи тоже слегка преувеличивал, величая его другом.
Это был сын бондаря из Элландера. Когда они вместе посещали начальную храмовую
школу, Мэльфи регулярно и чувствительно колотил Ярре и называл его при этом
ублюдком, зачатым без отца и матери в крапиве. Так тянулось около года, по
окончании которого бондарь забрал сына из школы, поскольку стало ясно, что
подросток годен исключительно для бочек. Так Мэльфи, вместо того чтобы в поте
лица своего познавать секреты чтения и чистописания, в поте того же лица
строгал клепки в мастерской отца. А когда Ярре выучился и по рекомендации храма
был принят на должность помощника писаря в городском суде, бондарь-сын, по
примеру отца, кланялся ему в пояс, совал презенты и демонстрировал дружбу.
— … в Вызиму идем, — продолжал свое повествование
Мэльфи. — В армию. Все мы туда как один в армию идем. Вон те, понимаешь,
Мильтон и Огребок, сыновья кметовы, по данной повинности набраны. Сам знаешь…
— Знаю. — Ярре окинул взглядом кметовых сыновей,
светловолосых, одинаковых как братья, грызущих какое-то неизвестное испеченное
на углях едово. — По одному с десяти ланов. Ланный контингенс.
[29]
А ты,
Мэльфи?
— Со мной, — вздохнул бондарев сын, — все
вышло так: по первому разу, когда цеха должны были выделять рекрутов, отец
откупился и жребий не тянул. Но номер не прошел, пришлось тянуть второй раз,
потому как так решил город… Сам знаешь…
— Знаю, — снова подтвердил Ярре. —
Дополнительный набор контянгенса Совет города Элландера установил законом от
шестнадцатого января. Это было необходимо, учитывая опасность нильфгаардского
нападения.
— Нет, Щук, ты токо послушай, как поеть, — хрипло
влез в разговор крепкий и остриженный чуть не наголо тип, которого называли
Окультихом и который первым окликнул его на мосту. — Господинчик! Вумник
какой!
— Умник, — протяжно поддержал второй крупный
парень с вечно прилепленной к круглой физиономии глуповатой усмешкой. —
Мудрила, ишь!
— Заткнись, Клапрот, — медленно прошепелявил тот,
кого называли Щуком, самый старший среди них, рослый, с отвислыми усами и
подбритым затылком. — Ешли умник, годитша пошлушать, кады треплецца.
Пользительношть от того могет быть. Наука, значицца. А наука никому никогда не
навредила. Ну, почти никогда. И почти никому.
— Что верно, то верно, — согласился Мэльфи. —
Он, Ярре, стало быть, и впрямь не дурак, читательный и писательный… Ученый. Он
же ж в Элландере за судебного писаря трудился, а в храме Мелитэле у него в
попечительности цельный книгосбор был…
— А чего ж тады, любопытштвую, — прервал Щук,
рассматривая Ярре сквозь дым и искры, — такой шубедно-храмовшко-зашранный
книжник делает на вызимшком большаке?
— Как и вы, — повторил юноша. — В армию иду
записываться.
— А чегой-то, — глаза Щука блеснули, отражая свет,
как глаза большой рыбины в свете лучины на носу лодки, — чего,
интерешуюшь, шудебно-храмошкой мудрец в армии найтить могет? Потому как ведь не
по набору идет? Э? Ведь же кажный дурак знаеть, што храм ишключен иж
контингенша и не обяжан рекрутов поштавлять. Да и то ишшо кажный дурень жнает,
што кажный шуд швого пишарчука от шлужбы могет защитить и не объявлять. Дык как
же энто получаецца, милшдарь чиновник?
— Иду в армию добровольцем, — объяснил
Ярре. — Сам иду, по своей воле, не по контингенсу. Частично по личным
побуждениям, но в основном из чувства патриотического долга.
Компания взревела громким гудливым, хоровым хохотом.
— Гляньте, ребяты, — проговорил наконец Щук, —
какие шупроворечивошти порой в человеке шидят. Две натуры. Вот, парень.
Кажалошь бы, ученый и бывалый, к тому ж, нешомененно, от рожжения не дурак.
Жнать бы должен, што на войне творицца, понимать, кто кого бьет и того и гляди
шовшем доконает. А он, как шами шлышали, беж принуждения, по швоей воле, из
патеротичной обяжанношти, хотит к проигрываюшшей партии приштать.
Никто не прокомментировал. Ярре тоже молчал.
— Этакая патеротичная обяжанношть, — сказал
наконец Щук, — обнаковенно больноголовым пришучна, хочь, может, и
храмово-шудебным вошпитанникам тож. Но тута речь шла и о каких-то личных
побуждениях. Шильно я любопытштвую, какие это такие личные побуждения у его?
— Они настолько личные, — отрезал Ярре, — что
я не стану о них говорить. Тем более что вы, милсдари, и о своих побуждениях не
очень торопитесь рассказать.
— Глянь-ка, — проговорил, нарушив минутную тишину,
Щук, — ежели б какой-никакой проштак так шо мной жаговорил, то б он ш ходу
по мордашам огреб. Но ежели ученый пишарчук… Такому прошшаю… на первый раж. И
отвечу: я тожить до войшка иду. И тожить добровольцем.
— Дабы, словно какой больноголовый, пристать к
проигрывающим? — Ярре сам удивился, откуда в нем вдруг взялось столько
наглости. — Попутно обирая странников на мостах?
— Он, — захохотал Мэльфи, упреждая Щука, —
все еще обижается на нас из-за засады на мосте. Перестань, Ярре. То так,
игранка была. Шутковали мы. Невинная такая шутка-то! Верно, Щук?
— Ага. — Щук зевнул, щелкнул зубами. —
Игранки такие, невинные. Жижнь тошклива, ошовеешь вконец. Точно навроде
теленка, которого в жареж ведут. Потому токмо шуткой, либо игранкой ее шебе
можно ражвешелить. Ты так не шшитаешь, пишарчук?
— Считаю. В принципе.
— Ну и порядок. — Щук не спускал с него слезящихся
глаз. — Потому как иначе никчемной был бы иж тебя для наш компаньон, и
лучче б тебе в Выжиму одному идтить. Да хочь бы и сразу.
Ярре смолчал. Щук потянулся.
— Я шказал, што хотел. Ну, ребяты, пошутковали мы,
поигралишя, а теперича и передохнуть надыть. Ежели к вечеру хочим в Выжиму
попашть, то ш шолнышком отправляцца будем.
* * *
