Над столиком красного дерева, у которого они присели,
нависло гигантское батальное полотно, изображающее, кажется, битву под Бренной.
Ключевой момент боя или чья-то безвкусно-героическая смерть. Полотно, вне
всяких сомнений, было кисти Николая Цертозы, что легко было определить по
экспрессии, шизофренической заботливости о деталях и типичной для автора
цветосветовой гамме.
— Да, я знаю легенду о ведьмаке и ведьмачке, —
ответила Кондвирамурса. — Знаю и запросто могу пересказать любой ее
отрывок. Еще будучи совсем маленькой, я обожала эту историю, зачитывалась ею. И
мечтала быть такой же, как Йеннифэр. Однако, честно говоря, хоть это и была
любовь с первого взгляда, причем любовь совершенно безрассудная, все же великой
она не была.
Нимуэ подняла брови.
— Я знакомилась с историей, — заговорила
Кондвирамурса, — в популярных изложениях и версиях для юношества, чуть ли
не по шпаргалкам… урезанным и упрощенным ad usum delphini.
[4]
Потом,
естественно, я взялась за так называемые серьезные и полные версии. Раздутые до
избыточности, а порой — и запредельно избыточные. Именно тогда «захлеб» уступил
место рассудительности, а страсть — чему-то напоминающему супружеские
обязанности. Если ты понимаешь, что я имею в виду.
Нимуэ едва заметным движением головы показала, что понимает.
— Короче говоря, я предпочитаю те легенды, которые
строже придерживаются общепринятых для такого рода повествований рамок и
условностей, не смешивают вымысел с реальностью. Не пытаются увязать и
прямолинейной морали сказки, и глубоко неморальной исторической правды. Я
предпочитаю легенды, к которым энциклопедисты, археологи и историки не
дописывают послесловий. Такие сказки, в которых «договор» свободен от
экспериментов. Я предпочитаю небылицы, в которых, допустим, принц взбирается на
вершину стеклянной горы, находит там спящую принцессу, та просыпается от
поцелуя, и оба живут долго и счастливо. Так или иначе должна завершаться
легенда… Кто писал портрет Цири? Вон тот, en pied?
[5]
— Нет ни одного портрета Цири. — Голос маленькой
чародейки был суровым до сухости. — Ни здесь и нигде в мире. Не
сохранилось ни одного портрета, ни одной миниатюры, написанных кем-либо, кто
мог бы Цири видеть, знать или хотя бы помнить… На портрете en pied изображена
Паветта, мать Цири, а написал его краснолюд Руиз Доррит, придворный художник
цинтрийских королей. Известно, что Доррит написал портрет десятилетней Цири,
тоже en pied, но полотно, носившее название «Инфанта с борзой», увы, погибло.
Однако вернемся к легенде, твоему к ней отношению и тому, как, по-твоему,
легенда должна заканчиваться.
— Она должна заканчиваться хорошо, — ответила с
задорной убежденностью Кондвирамурса. — Добро и справедливость обязаны восторжествовать,
зло должно быть примерно наказано, любовь — соединить любящие сердца до могилы.
И никто из положительных героев, черт побери, не имеет права погибнуть! А
легенда о Цири? Чем заканчивается она?
— Вот именно, чем?
Кондвирамурса на мгновение онемела. Она никак не ожидала
такого вопроса, ей почудилось в нем испытание, экзамен. И она молчала, чтобы не
попасть впросак.
«Как и чем заканчивается легенда о Геральте и Цири? Это ж
любому ребенку известно!»
Она смотрела на выполненную в темных тонах акварель:
неуклюжая лодка плывет по затянутому испарениями озеру. На лодке, с длинным
шестом в руках, стоит женщина, написанная лишь в виде темного силуэта.
«Именно так заканчивается легенда. Именно так».
Нимуэ читала ее мысли.
— Я бы остереглась утверждать столь категорично,
Кондвирамурса. Это вовсе не так уж однозначно.
* * *
— Еще будучи ребенком, — начала Нимуэ, — я,
четвертая дочь деревенского колесника, слышала эту легенду от странствующего
сказителя. Минуты, проведенные в нашей деревне Посвистом, стариком-бродяжкой,
были прекраснейшими минутами моего детства. Можно было отдохнуть от работы,
глазами души увидеть сказочных див, далекий мир… Мир прекрасный и чудесный… Еще
более далекий и чудесный, чем даже ярмарка в городке, до которого от нас было
целых девять миль…
Мне тогда было лет шесть-семь. Моей старшей сестре —
четырнадцать, и она уже успела нажить себе горб от постоянного вязания. Ведь
надо было на что-то жить. Бабья доля. К этому у нас готовили девочек с
младенчества. Горбатиться. Вечно горбатиться. Горбатиться и сгибаться над
вязанием, над ребенком, под тяжестью живота, который тебе заделывал парень,
едва ты успевала оправиться после предыдущих родов.
И вот эти-то дедовы байки разбудили во мне желание узнать
нечто большее, чем горб и изнурительная работа, мечту о чем-то большем, нежели
урожай, муж и дети. Первой книжкой, которую я купила на деньги, вырученные от
продажи собранной в лесу ежевики, была легенда о Цири. Версия, как ты это
красиво назвала, упрощенная, «шпаргалка» для детей, ad usum delphini. Такая
«шпаргалка» была в самый раз для меня. Читала я неважно. Но уже точно знала,
чего хочу. А хотела я быть такой, как Филиппа Эйльхарт, как Шеала де
Танкарвилль, как Ассирэ вар Анагыд.
Нимуэ посмотрела на рисунок гуашью, изображавший погруженный
в мягкий кьяроскуро дворцовый зал, стол и сидящих за ним женщин.
— В Академии, — продолжала Нимуэ, — в которую
я попала, кстати сказать, лишь со второй попытки — из всей истории магии меня
занимали только деяния Великой Ложи. На то, чтобы читать что-либо ради
удовольствия, у меня вначале, разумеется, не хватало времени, приходилось…
вкалывать, чтобы… Чтобы не отставать от графских и банкирских доченек, которым
все давалось играючи и которые посмеивались над деревенской девчонкой…
Она замолчала, с хрустом выламывая пальцы.
— Наконец я нашла время для чтения, но тут выяснилось,
что перипетии Геральта и Цири занимают меня гораздо меньше, чем в детстве.
Возник такой же, как и у тебя, синдром. Как ты его назвала? «Супружеские
обязанности»? Так было до того момента…
Она замолчала, потерла лицо. Кондвирамурса с изумлением
заметила, что у Владычицы Озера дрожит рука.
— Мне было, вероятно, лет восемнадцать, когда… когда
случилось нечто такое, что заставило меня вновь заинтересоваться легендой о
Цири. И тогда я взялась за нее серьезно, так сказать, научно. Посвятила ей
жизнь.
Адептка молчала, хотя внутри у нее все прямо-таки кипело от
любопытства.
