— В чем дело? Тебя так взволновала моя связь с
Анарьеттой? Быть может, ты намерен воззвать к моему рассудку? Перестань. Я все
продумал. Анарьетта меня любит…
— А тебе знакома, — прервал Геральт, — такая
поговорка: княжья милость на пестрых конях ездит? Даже если твоя Анарьетта не
легкомысленна, а таковой она мне, прости за откровенность, кажется, то…
— То что?
— А то, что лишь в сказках княгини связываются с
музыкантами и… свинопасами.
— Во-первых, — надулся Лютик, — даже такой
простак, как ты, должен был слышать о морганатических браках. Привести тебе
примеры из древней и новейшей истории? Не надо? Во-вторых, тебя, вероятно, это
удивит, но я вовсе не из последних простолюдинов. Мой род де Леттенхоф идет от…
— Слушаю я тебя, — снова прервал Геральт уже
готовый вспылить, — и удивляюсь. Неужто это мой друг Лютик? Неужто мой
друг Лютик и вправду лишился разума? Неужто тот самый Лютик, которого я всегда
знал и считал реалистом, ни с того ни с сего погрузился в мир иллюзий и там
обретается? Раскрой глаза, кретин!
— Ага, — медленно проговорил Лютик, кривя
губы. — Какая любопытная перемена ролей. Я — слепец, а ты вдруг стал
остроглазым и прытким наблюдателем. Обычно бывало наоборот. И чего же, хотелось
бы узнать, я не замечаю из того, что столь очевидно для тебя? Э? На что я
должен, по-твоему, раскрыть глаза?
— А хоть бы и на то, — процедил ведьмак, —
что твоя княгиня — балованный ребенок, из которого выросла избалованная нахалка
и буффонка. На то, что она допустила тебя к своим прелестям, увлеченная
новизной, и ты незамедлительно вылетишь в трубу, как только явится новый
трубадур с новым и более увлекательным репертуаром.
— Невероятно низко и вульгарно то, что ты говоришь.
Надеюсь, ты сознаешь это?
— Я сознаю трагедию отсутствия у тебя признаков
сознания. Ты сумасшедший, Лютик.
Поэт молчал, поглаживая гриф лютни. Прошло время, прежде чем
он заговорил. Медленно и раздумчиво.
— Мы отправились из Брокилона с сумасшедшей миссией.
Идя на сумасшедший риск, мы кинулись в сумасшедшую и лишенную малейших шансов
на успех погоню за миражом. За призраком, сонным видением, за сумасшедшей
мечтой, за абсолютно невоплотимыми идеалами. Мы кинулись в погоню, как глупцы,
как психи. Но я, Геральт, не произнес ни слова жалобы. Не называл тебя
сумасшедшим, не высмеивал. Потому что в тебе жили надежда и любовь. Они
руководили тобой в этой сумасбродной эскападе. Впрочем, мною тоже. Но я уже
догнал свой мираж, и мне не просто повезло, что сон осуществился, а мечта
исполнилась. Моя миссия закончена. Я нашел то, что так трудно найти. И намерен
сохранить что нашел. И это — сумасшествие? Сумасшествием было бы, если б я
отринул это и выпустил из рук.
Геральт молчал столь же долго, как и Лютик. Наконец сказал:
— Чистая поэзия. А в этом с тобой состязаться трудно.
Больше я не произнесу ни слова. Ты выбил у меня из рук аргументы. С помощью,
согласен, не менее, а может быть, и более точных и весомых аргументов. Бывай,
Лютик.
— Бывай, Геральт
* * *
Дворцовая библиотека действительно была огромна. Зал, в
котором она размещалась, по меньшей мере двукратно превышал размерами зал
рыцарский. И у нее был стеклянный потолок. Благодаря чему было светло. Однако
Геральт подозревал, что из-за этого летом здесь бывает чертовски жарко.
Проходы между шкафами и стеллажами были узенькими и тесными.
Он шел осторожно, чтобы не скинуть книги. Приходилось переступать через
фолианты, валявшиеся на полу.
— Я здесь, — услышал он.
Середина библиотеки тонула в книгах, сложенных в кучи и
пирамиды. Многие валялись совершенно хаотично, поодиночке либо живописными
кучами.
— Здесь я, Геральт.
Он углубился в межкнижные каньоны и ущелья. И нашел ее. Она
стояла на коленях посреди разбросанных инкунабул, листая их и приводя в
относительный порядок. На ней было скромное серое платье, для удобства немного
подтянутое вверх. Геральт отметил, что картина сия невероятно привлекательна.
— Не возмущайся здешним разгардяшем, — сказала
она, отирая лоб предплечьем, потому что на руках у нее были грязные от пыли,
тонкие шелковые перчатки. — Здесь сейчас проводится инвентаризация и
каталогизирование. Но по моей просьбе работы прервали, чтобы я могла побыть в
библиотеке одна. Когда я работаю, терпеть не могу, чтобы посторонние дышали мне
в затылок.
— Прости. Мне уйти?
— Ты не посторонний. — Она слегка сощурила зеленые
глаза. — Твой взгляд… доставляет мне удовольствие. Не стой так. Садись
сюда, на книги.
Он присел на «Описание мира», изданное in folio.
— Этот ералаш, — Фрингилья широким жестом повела
вокруг, — неожиданно облегчил мне работу. Мне удалось добраться до книг,
которые обычно лежат где-то на дне, под опокой. Которую нельзя тронуть.
Княгинины библиотекари титаническими усилиями разобрали
завалы, благодаря чему дневной свет узрели некоторые жемчужины письменности,
самые настоящие белые вороны.
— Взгляни. Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?
— «Speculum aureum»?
[20]
Видел.
— Совсем забыла. Прости. Ты многое повидал.
Предполагалось, что это комплимент, а не сарказм. А кинь взгляд сюда. Это Gesta
Regum.
[21]
С нее мы и начнем, чтобы ты понял, что такое твоя Цири в
действительности, чья кровь течет в ее жилах… Мина у тебя еще более кислая, чем
обычно, знаешь? В чем причина?
— В Лютике.
— Расскажи.
Фрингилья слушала, сидя на стопке книг и положив ногу на
ногу.
— Ну что ж, — вздохнула она, когда он
окончил, — Признаюсь, я ожидала чего-то подобного. У Анарьетты, я давно
заметила, просматриваются симптомы влюбленности.
— Влюбленности? — прыснул ведьмак. — Или
великобарской фанаберии?
— Ты, — она проницательно глянула на него, —
похоже, не веришь в искреннюю и чистую любовь?
— Как раз о моей-то вере, — отрезал он, —
дебатировать нечего. Она никакого отношения ко всему сказанному не имеет. Речь
идет о Лютике и его глу…
Он осекся, неожиданно потеряв уверенность.
