— Не промышляю, кстати, по тем же причинам, что и ты. С
той лишь разницей, что я так и помру ведьмаком, никаких ведьмачат не наплодив.
Пошли отсюда.
Снаружи, у стен небольшого замка, их охватил холод и ветер с
гор. Ночь была ясная, небо безоблачное и звездное, лунный свет искрился на
виноградниках, укрытых недавно выпавшим, чистейшим снегом.
Стреноженные лошади встретили их фырканьем.
— Следовало бы, — сказал Рейнарт, многозначительно
глядя на ведьмака, — сразу же встретиться с клиентами и положить в кошель
то, что удастся выторговать. Но ты, полагаю, спешишь в Боклер, а? К некоему
альковчику?
Геральт смолчал, ибо на такие вопросы не отвечал
принципиально. Приторочил тушку скоффина к седлу запасной лошади, сам вскочил
на Плотву.
— Встретимся с клиентом, — решил он, поворачиваясь
в седле. — Ночь еще молодая, а я голоден. Охотно бы чего-нибудь выпил.
Едем в город. В «Фазанщину».
Рейнарт де Буа-Фресне хохотнул, поправил висящий на луке щит
в красно-желтых шашечках, забрался на высокое седло.
— Воля ваша, кавалер. Итак, в «Фазанщину». Пшел,
Буцефал!
Они шагом поехали по заснеженному склону, вниз, к тракту,
четко обозначенному редким строем тополей.
— Знаешь что, Рейнарт, — неожиданно заговорил
Геральт. — Я тоже предпочитаю видеть тебя таким, как сейчас.
Разговаривающим нормально. Тогда, в октябре, ты изъяснялся, а точнее —
изгилялся с бьющей по нервам идиотской манерностью.
— Чес-слово, ведьмак, я — странствующий рыцарь, —
захохотал Рейнарт де Буа-Фресне. — Забыл или как? А рыцарь всегда изъясняется
с идиотской манерностью. Это, понимаешь, знак такой, вроде щита вот этого. По
нему, как по гербу на щите, распознают наше братство.
* * *
— Чес-слово, — сказал Рыцарь Шахматной
Доски, — напрасно вы нервничаете, милсдарь Геральт. Ваша подружка наверняка
уже выздоровела и о слабости окончательно забыла. Госпожа княжна держит
придворных лекарей, те любую хворь вылечат. Чес-слово, нечего беспокоиться.
— Я придерживаюсь того же мнения, — сказал
Регис. — Расхмурься, Геральт. Ведь Мильву и друидки лечили…
— А друидки в лечении доки, — добавил
Кагыр. — Чему первейшее доказательство моя раздолбанная горняцким кайлом
голова, не желаете ли глянуть? Почти как новая. Мильва, уверен, уже здорова.
Нет причин тревожиться.
— Вашими б устами…
— Здорова уже, здорова, — повторил рыцарь, —
ваша Мильва свежа как огурчик, голову дам на отсечение, и уж наверняка
отплясывает на балах. Кренделя выписывает. Пиршествует. А в Боклере при дворе
княгини Анарьетты что ни день, то бал либо пир. Ха-ха! Чес-слово, теперь, когда
я разделался с обетом, я тоже…
— Вы разделались с обетом?
— Фортуна была ко мне благосклонна! Ибо следует вам
знать, что клялся я не хухрой-мухрой какой-нибудь, а журавлем! По весне.
Поклялся пятнадцать разбойников-грабителей уложить к Йуле. Ну и теперь свободен
я от клятвы. Пить уже могу и говядину есть. К тому ж мне не надо больше
скрывать своего имени. Я, позвольте представиться всем, Рейнарт де Буа-Фресне.
— Очень приятно.
— Касательно упомянутых балов, — проговорила
Ангулема, подгоняя лошадь, чтобы поравняться с ними. — Так и нас, надеюсь,
не обойдут возможностью насытиться и напиться? Да и поплясать я б тоже охотно
поплясала. На балу-то.
— Чес-слово, будет в Боклере все, — заверил
Рейнарт де Буа-Фресне. — Балы, пиры, рауты, выпивки и посиделки
поэтические. Ведь вы же Лютиковы друзья… Пардон, я хотел сказать Юлиановы.
Виконтовы, чес-слово. А оный Юлиан, виконт, весьма мил госпоже княгине.
— А как же, похвалялся, было дело, — хихикнула
Ангулема. — А как оно в натуре-то было с той любовью? Не знаете ли,
милсдарь рыцарь? Поведайте!
— Ангулема, — проговорил ведьмак. — Тебе это
знать обязательно?
— Не обязательно. Но хочется. Не брюзжи, Геральт. И
перестань дуться. При виде твоей кислой физиономии придорожные грибы сами
маринуются. А вы, милсдарь рыцарь блуждающий, давайте излагайте.
Едущие впереди кавалькады странствующие рыцари распевали
рыцарскую песню. Слова песни были глупые до неприличия.
— Случилось это, — начал рыцарь, — годков
этак шесть назад. Гостил у нас господин поэт целую зиму и весну, на лютне
тренькал, романсы распевал, стихи декламировал. Князь Раймунд в то время в
Цинтре посиживал, на сборище. Домой не спешил. Ни для кого не было секретом,
что в Цинтре полюбовница у него завелась. А госпожа Анарьетта и милсдарь Лютик…
М-да… преудивительнейший это город, Боклер, и прекрасный, любовных чар полный.
Сами увидите. В те времена княгиня и господин Лютик это изведали… И не
заметили, как от стишка к стишку, от словечка к словечку, от комплиментика к
комплиментику, цветочку, взгляду, вздоху… Короче говоря, вскоре дошло дело до
близкого, стало быть, интереса.
— И очень близкого? — хихикнула Ангулема.
— Очевидцем быть не довелось, — сухо отрезал
рыцарь, — а сплетен повторять не обвык. Кроме того, как мазель, несомненно
знает, у любви множество имен, и весьма относительное это понятие: близкое ли
было общение, или не очень.
Кагыр прыснул в кулак. Ангулеме добавить было нечего.
— Встречались, — продолжал Рейнарт де
Буа-Фресне, — княгиня с господином Лютиком тайно месяца, вероятно, два, от
Беллетэйна до Летнего Солстыция. Да позабыли об осторожности. Разошлась весть,
начали болтать языки. Милсдарь Лютик не мешкая на коня вскочил и отбыл.
Оказалось, поступил вполне разумно. Потому что как только князь Раймунд из
Цинтры возвратился, донес ему обо всем один услужливый лакей. Князя, когда
узнал он, какой инсульт на него свалился, какие порожа ему пристроили, такая
дикая, можете себе представить, ярость обуяла, что он супницу с борщом на стол
опрокинул, потом слугу-доносителя чеканчиком разделал, слова всякие-разные
выдавал, затем при свидетелях дал маршалу двора по морде и большое ковирское
зеркало вдребезги разнес. Княгиню же в ее собственных покоях заточил и, пытками
пригрозив, все из ее княжеского сиятельства вытянул. Сразу же за господином
Лютиком погоню учинил, повелев без всякой жалости и разговоров соблазнителя
прикончить и сердце из груди вырвать. Вычитавши что-то подобное в какой-то
стародавней балладе, вздумал он сердце Лютиково зажарить и ее сиятельство
княгиню Анарьетту принудить на глазах всего двора оное сердце откушать. Бррр,
тьфу ты, отвратность какая, надо же! На свое счастье, успел-таки господин Лютик
сбежать.
— Повезло парняге. А князь, значит, от горестей
штиблеты отбросил?
