Из подвала, где ее кормили объедками, и крысы без всяких
трудов вырывали эти жалкие объедки из ее искалеченных пальцев. Когда спустя два
месяца ее расковали и, вытащив оттуда, позволили переодеться и искупаться,
Йеннифэр не знала, куда деваться от счастья. Новая комната показалась ей
королевской опочивальней, а жидкий супец, который ей приносили, —
живительным бульоном из ласточкиных гнезд, достойным императорского стола.
Ясное дело, очень скоро бульон оказался обычными помоями, удобное ложе —
жесткой лежанкой, а королевская опочивальня — тюрьмой. Холодной, тесной
камерой, в которой, сделав четыре шага, упираешься в стену.
Йеннифэр выругалась, вздохнула, присела на карло —
единственный, кроме лежанки, предмет мебели.
Мужчина вошел так тихо, что она едва услышала.
— Меня зовут Бонарт, — сказал он. —
Постарайся запомнить это имя, ведьма. Да вколоти его как следует себе в башку.
— В гробу я тебя видела вместе с твоим затраханным
именем!
— Я, — скрежетнул он зубами, — охотник за
людьми. Да-да, слушай как следует, чародейка. В сентябре, три месяца назад, я в
Эббинге поймал твоего ублюдка. Ту самую Цирю, о которой тут столько трепа.
Йеннифэр стала слушать внимательнее. Сентябрь, Эббинг.
Поймать-то поймал. Да где же она? Может, врет, падла?
— Сероволосая ведьмачка, вышколенная в Каэр Морхене. Я
заставил ее драться на арене: убивать людей под визг публики. Понемногу,
мало-помалу превратил ее в зверюгу. Учил арапником, кулаком и каблуками. Долго
учил. Но она сбежала, зеленоглазое змийство.
Йеннифэр неслышно вздохнула.
— Сбежала от меня в мир иной. Но когда-нито мы еще
встретимся. Уверен, уж когда-нибудь — да встретимся. Да, чародейка. И ежели я о
чем-то сожалею, так только о том, что твоего ведьмачьего любовничка, Геральта,
испекли на живом огне. Я охотно дал бы ему попробовать моего клинка, выродку
треклятому.
Йеннифэр фыркнула.
— Послушай-ка, Бонарт, или как тебя там. Не смеши. Ты
ведьмаку и в подметки не годишься. И сравниться с ним не можешь. Ни в чем. Ты,
как только что сам выразился, живодер и палач. А герой разве что против щенков.
— Глянь-ка сюда, ведьма.
Он резко распахнул куртку и рубаху, вытянул, путая их, три
цепочки с тремя серебряными медальонами. Один изображал кошачью голову, второй
— голову то ли орла, то ли грифа, третьего она как следует не рассмотрела.
Скорее всего это была волчья голова.
— Таких штучек, — фыркнула она, снова изображая
безразличие, — полным-полно на ярмарках.
— Эти не с ярмарки.
— Да неужто?!
— Было время, — прошипел Бонарт, — когда
порядочные люди боялись ведьмаков пуще чудовищ. Чудовища, известное дело,
сидели по лесам и камышникам, а ведьмаки нагло разгуливали по улицам, заходили
в кабаки, вертелись около храмов, всяческих заведений, школ и игровых площадок.
Порядочные люди справедливо сочли это непорядком. Поэтому решили поискать
кого-нибудь, кто мог бы призвать нахальных ведьмаков к порядку. И нашли.
Нелегко, небыстро, неблизко, но нашли. Как видишь, у меня на счету — тройка. Ни
один выродок больше не появлялся в округе и не пугал почтенных граждан своей
внешностью. А если б появился, то я разделал бы его точно так же, как
предыдущих.
— Во сне? — скривилась Йеннифэр. — Из
самострела? Из-за угла? Или, может, подлив яду?
Бонарт спрятал медальоны под рубаху, сделал два шага в ее
сторону.
— Дразнишься, ведьма?
— Было такое намерение.
— Так, значит? Ну, сейчас я покажу тебе, сучье вымя,
кто кому в подметки годится. С кем я могу соперничать во всем. Да что там, я
даже, думаю, покрепче его буду.
Стоявшие за дверью стражники аж подскочили, услышав пробившийся
из камеры грохот, треск, гул, вой и скулеж. А если б стражникам когда-либо в
жизни довелось слышать рев пойманной в капкан пантеры, то они могли бы
поклясться, что в камере находится именно этот хищник!
Потом до стражников долетел страшный рык раненого льва,
которого, впрочем, стражники тоже никогда не слышали, да и видели только на
гербах. Они переглянулись. Покачали головами. А потом ворвались в комнату.
Йеннифэр сидела, сжавшись, среди обломков лежанки — волосы
взъерошены, платье и рубашка разодраны сверху донизу, маленькая девичья грудь
бурно вздымается в такт тяжелому дыханию. Из носа текла кровь, на лице быстро
увеличивалась припухлость, наливались малиновым цветом царапины на плече.
Бонарт сидел в другом углу среди остатков карла, обеими руками
ухватившись за промежность. У него из носа тоже текла кровь, окрашивая седые
усы глубоким кармином. Лицо искорежено кровавыми царапинами. Едва зажившие
пальцы Йеннифэр были жалким оружием, а вот звенья двимеритовых браслетов
обладали прекрасными, роскошно острыми краями.
В распухающей на глазах щеке Бонарта, точнехонько посреди
скулы, торчала чуть ли не по ручку вбитая обоими зубьями вилка, которую
Йеннифэр стащила со стола во время ужина.
— Только против щенков ты годен, изувер, —
выдохнула чародейка, пытаясь прикрыть грудь остатками платья. — А от сучек
держись подальше. Слабоват ты против них, сопляк!
Она не могла себе простить, что попала не туда, куда целила
— в глаз. Ну что ж, мишень была подвижной, а кроме того, полное совершенство
недостижимо.
Бонарт рявкнул, встал, выдернул вилку, взвыл и пошатнулся от
боли. Изрыгнул мерзкие ругательства.
Тем временем в камеру заглянули еще два стражника.
— Эй вы! — заорал Бонарт, стирая кровь с
лица. — Быстрее сюда! Тащите эту сволочугу на середину комнаты, распните
крестом и держите, да покрепче!
Стражники переглянулись. Уставились в потолок.
— Идите-ка лучше отседова, господин хороший, —
сказал один. — Нам за это не плотют.
— А окромя того, — буркнул другой, — нету у
нас охоты кончить как Риенс или Ширру.
* * *
Кондвирамурса отложила в стопку картинок картон с
изображением тюремной камеры и женщины, сидевшей с опущенной головой, в
кандалах, прикованной к каменной стене.
— Ее мучили, а ведьмак в это время забавлялся в
Туссенте с какими-то брюнетками.
— Осуждаешь? — резко спросила Нимуэ. — Ничего
практически не зная?
— Нет. Не осуждаю, но…
— Никаких «но». Замолкни, пожалуйста.
Некоторое время они сидели молча, перекладывая гравюры и
акварели.
