— … приговором Верховного княжеского суда признан
виновным во всех приписанных ему преступлениях, грехах и проступках, а именно:
оскорблении величества, государственной измене, а сверх того оскорблении
достоинства благородного состояния путем клятвопреступления, пасквилянтства,
клеветы и наветов, а также кутежей, непристойных дебошей, иначе говоря,
блудничества. Посему Трибунал решил виконта Юлиана et cetera, et cetera
[78]
покарать, primo,
[79]
ущерблением герба, путем нанесения на щит черной косой
полосы, secundo,
[80]
конфискацией имущества, земель, имений, лугов, боров,
замков…
— Замков, — простонал ведьмак, — каких еще
замков?
— Tertio:
[81]
главная кара. Предусмотренную за
перечисленные преступления кару волочением коньми, колесованием и
четвертованием милостиво правящая нами Анна Генриетта, сиятельная княгиня
Туссента и владелица Боклера, соблаговолила заменить отъятием головы от тела
при помощи топора. Да восторжествует правосудие!
Толпа ответила несколькими нестройными выкриками. Стоявшие в
первом ряду бабы принялись лицемерно завывать и неискренне всхлипывать. Детей
взяли на руки либо на плечи, чтобы они не упустили ничего из представления.
Помощники палача выкатили на середину эшафота пень и накрыли его скатертью.
Возникло небольшое замешательство, поскольку оказалось, что кто-то свистнул
ивовую корзинку для отрубленной головы, но быстренько подыскали другую.
Под эшафотом четверо оборванцев растянули платок, чтобы
поймать на него кровь. Был солидный спрос на такого типа сувениры, на этом
можно было недурно заработать.
— Геральт! — Цири не поднимала опущенной
головы. — Мы должны что-то сделать…
Он не ответил.
— Я хочу обратиться к народу, — гордо заявил
Лютик.
— Только покороче, виконт.
Поэт встал на край помоста, поднял руку. Толпа зашелестела и
утихла.
— Эй, люди! — закричал Лютик. — Что слышно
нового? Как делишки?
— Ну, живем кое-как, — ответил после долгой тишины
кто-то из дальних рядов.
— Ну и славно, — кивнул поэт. — Весьма рад.
Ну, теперь уже можно начинать.
— Мэтр, — сказал с выспренней торжественностью
траурный тип. — Приступай к своим обязанностям.
Палач подошел, в соответствии со стародавним обычаем
опустился перед осужденным на колени, склонил прикрытую капюшоном голову.
— Отпусти мне грех, добрый человек, — попросил он
замогильным голосом.
— Я? — удивился Лютик. — Тебе?
— Эге.
— Да ни в жисть.
— Эээ?
— Ни за что не отпущу. Чего ради? Видели фокусника?
Через минуту он мне голову отсечет, а я должен ему это простить? Смеешься надо
мной, что ли? В такой момент?
— Но как же так, господин? — опешил палач. —
Ведь таков закон… И обычай такой… Осужденный обязан прежде всего отпустить палачу.
Простить вину. Отпустить грех…
— Нет.
— Нет?
— Нет.
— Я не стану его обезглавливать, — угрюмо заявил
палач, поднимаясь с колен. — Пусть отпустит, этакий сын, иначе не отсеку.
И все тут.
— Господин виконт. — Грустный чиновник взял Лютика
за локоть. — Не усложняйте. Люди собрались как-никак. Ждут… Отпустите ему
грех, он же вежливо просит…
— Не отпущу — и точка…
— Мэтр! — Траурный типчик подошел к палачу. —
Обезглавьте его без отпущения, а? Я вас вознагражу.
Палач молча протянул огромную как сковорода ладонь. Траурный
вздохнул, полез в кадету и насыпал в руку монет. Мэтр несколько секунд глядел
на них, потом сжал кулак. Глаза в прорезях капюшона зловеще сверкнули.
— Ладно, — сказал он, пряча деньги в карман и
обращаясь к поэту. — Опуститесь на колени, упрямец. Положите голову на
пень, зловредный господин. Я тоже, если хочу, могу быть зловредным. Буду рубить
вам голову в два приема. А если получится, то и в три.
— Отпускаю! — взвыл Лютик. — Прощаю!
— Благодарю вас.
— Ну, коли отпустил, — грустно сказал траурный
чиновник, — гоните деньги взад.
Палач отвернулся и занес топор.
— Отодвиньтесь, милостивый государь, — сказал он
зловеще глухим голосом. — Не нойте над оружием. Вы же знаете, где головы
рубят, там уши летят.
Чиновник быстро попятился, чуть было не свалившись с
эшафота.
— Так хорошо? — Лютик опустился на колени и
вытянул шею на пне. — Мэтр! Эй, мэтр!
— Ну. Чего?
— Вы ведь пошутили, правда? За один прием отрубите-то?
За один замах? А?
Палач сверкнул глазами.
— Неожиданность, — буркнул он зловеще. Толпа вдруг
заволновалась, уступая дорогу ворвавшемуся на площадь наезднику на взмыленном
коне.
— Стоять! — крикнул наездник, размахивая огромным,
обвешанным красными печатями свитком пергамента. — Задержать казнь! Я везу
помилование осужденному!
— Снова? — проворчал палач, опуская уже занесенный
топор. — Снова помилование! Это становится скучным.
— Помилование! Помилование! — зарычала толпа. Бабы
в первом ряду принялись голосить еще громче. Многие, в основном малолетки, свистели
и недовольно выли.
— Успокойтесь, уважаемые господа и горожане! —
крикнул траурный, разворачивая пергамент. — Вот воля ее милости Анны
Генриетты! В своей неизбывной доброте и в ознаменование заключенного мира,
коий, как сообщается, был подписан в городе Цинтра, ее милость прощает виконту
Юлиану Альфреду Панкрацу де Леттенхофу, он же Лютик, его провинности и
освобождает его от казни…
— Милая Ласочка, — сказал Лютик, широко улыбаясь.
— … одновременно приказывая вышеупомянутому виконту
Юлиану Панкрацу et cetera незамедлительно покинуть столицу и пределы княжества
Туссент и никогда сюда не возвращаться, поскольку он немил ее милости и
смотреть на него ее милость не может! Вы свободны, виконт.
