— Да, светлая мазелька Фалька, — решился
он. — Странными путями судьба ходит. Вы в жестоком тогда были положении, в
тяжелом, значицца. Мало кто из нас тута, в Ревности, думал, что цельной из его
выйдете… Ан, глянь-кось, вы нонче в здоровье, а Гуле и Ныкляр на том свете…
Некого даже поблагодарствовать, э? Отблагодарить за холмик-то…
— Меня зовут не Фалька, — резко проговорила
она. — Меня зовут Цири. А что до благодарности…
— Считайте, что она оказала вам честь, — холодно
вставила черноволосая, и в ее голосе было что-то такое, что Хромуша задрожал. —
За этот холмик, — медленно проговорила она, — за вашу человечность,
за ваше человеческое достоинство и порядочность удостоились вы, весь ваш
поселок милости, благодарности и… награды. Вы даже не знаете, не можете знать,
сколь огромных.
* * *
Вскоре после полуночи девятого апреля первых жителей
Клармона разбудило мерцающее зарево, красный свет, ворвавшийся в окна из домов.
Остальных подняли с постели крики, рев и громкий тревожный звон набата.
Горел только один дом. Большое деревянное здание бывшего
храма, некогда посвященного божеству, имени которого не помнил уже никто, кроме
самых древних старух. В храме, теперь превращенном в амфитеатр, время от
времени давали цирковые представления, проводили бои и другие рискованные
зрелища, способные взбудоражить городок Клармон. Встряхнуть, вырвать на время
из болота скуки, хандры и сонного отупения.
Именно этот амфитеатр сейчас полыхал ревущим пламенем,
сотрясаемый взрывами. Изо всех его окон вырывались рваные, длиной в несколько
саженей языки огня.
— Гааасить! — вопил хозяин амфитеатра купец
Хувенагель, бегая, размахивая руками, тряся могучим брюхом. Он был в ночном
колпаке, тяжелой делии из выпороток, накинутой прямо на ночную рубашку. Босые
ноги месили навоз и грязь улочки.
— Гааасите! Люююди! Воооды!
— Это кара божья, — безапелляционно заявила одна
из старух. — За потехи, кои в этом владении устраивали.
— Да-да, госпожа. Несомненно, за это!
От ревущего в огне театра полыхало жаром, в лужах парила и
воняла конская моча, шипели искры. Неведомо откуда налетел ветер.
— Туууушиите! — дико выл Хувенагель, видя, что
огонь перекидывается на пивоварню и амбары с зерном. — Люююди! За ведра!
За ведра!
Недостатка в охотниках не было. Более того, у Клармона даже
была собственная пожарная команда, вооруженная и содержащаяся на деньги
Хувенагеля. Гасили с жаром и энтузиазмом. Но впустую.
— Не справиться… — бормотал брандмейстер, вытирая
покрывшееся пузырями лицо. — Это не обычный огонь… Не простой… Это огонь
дьявольский!
— Черная магия, — задыхался от кашля в дыму другой
топорник.
Из амфитеатра донесся страшный треск рушащихся стропил,
коньков и столбов. Грохотнуло, громыхнуло, сломалось, в небо взметнулся могучий
сноп огня и искр, крыша переломилась и завалилась внутрь, на арену. Здание
накренилось, словно поклонилось публике, которую в последний раз повеселило и
порадовало эффектным, воистину пламенным бенефисом.
А потом стены рухнули.
Усилиями пожарных и спасателей удалось сохранить лишь
половину зернохранилища и примерно четвертую часть пивоварни.
Занимался смертельный рассвет.
Хувенагель сидел в грязи и пепле, в опаленной делии из
выпороков. Сидел и жалостливо рыдал, всхлипывал точно малое дитя.
Принадлежавшие ему театр, пивоварня и зернохранилище были, конечно,
застрахованы. Проблема состояла в том, что страховая компания тоже была
собственностью Хувенагеля. Ничто, даже какая-нибудь афера с налогами, не в
состоянии была хоть в малой степени восполнить потери.
* * *
— Куда теперь? — спросил Геральт, глядя на столб
дыма, расплывчатой лентой пачкающий розовеющий зарею горизонт. — Кого ты
еще хочешь навестить, Цири?
Она взглянула на него, и он тут же пожалел о своем вопросе.
Ему ужасно захотелось обнять ее, держать в объятиях, прижимать к себе, гладить
ее волосы. Защитить. Никогда-никогда не допускать, чтобы она оставалась в
одиночестве. Чтобы с ней не случилось что-нибудь худое, чтобы ей больше никому
и ничему не захотелось мстить.
Йеннифэр молчала. Последнее время Йеннифэр вообще много
молчала.
— Теперь, — очень спокойно сказала Цири, — мы
поедем в поселок с названием Говорог. Это название идет от опекающего поселок
соломенного единорога, смешной, бедной, убогой куколки. Я хочу, чтобы в память
о том, что там произошло, жители получили… Ну, если не более ценный, то хотя бы
с большим вкусом выполненный тотем. Рассчитываю на твою помощь, Йеннифэр,
потому что без магии…
— Знаю, Цири. А дальше что?
— Болота Переплюта. Надеюсь, попаду… К хате на болотах,
среди трясин. Там мы найдем останки человека. Я хочу, чтобы эти останки почили
в приличной и достойной его могиле.
Геральт продолжал молчать. И не опускал глаз.
— Потом, — продолжала Цири, запросто выдерживая
его взгляд, — мы заглянем в Дун Дар. Тамошнюю корчму скорее всего спалили,
не исключаю, что корчмаря убили. По моей вине. Меня ослепили ненависть и
мстительность. Я попытаюсь как-то отблагодарить его родных.
— Вряд ли, — проговорил он, все еще глядя на
нее, — это получится.
— Знаю, — сразу же ответила она, твердо, почти
зло. — Но я явлюсь к ним с повинной. Запомню выражение их глаз. Надеюсь,
память об этих глазах охранит меня от подобных ошибок. Ты понимаешь это,
Геральт?
— Понимаю, Цири, — сказала Йеннифэр. — Оба
мы, поверь, очень хорошо понимаем тебя, доченька. Едем.
* * *
Лошади неслись как ветер. Как магический ветер.
Встревоженный мчащейся тройкой наездников, поднимал голову путник на тракте.
Поднимал голову купец на телеге с товарами, преступник, бегущий от правосудия,
бродяга-поселенец, изгнанный политиками с земли, на которой он поселился,
доверившись другим политикам. Поднимали головы бродяги, дезертир и пилигрим с
костылем. Пораженные, напуганные, не уверенные в том, что видели.
По Эббингу и Гесо начинали кружить рассказы. О Диком Гоне. О
трех призрачных всадниках.
