— Она не возвратится в храм, матушка, — тихо
сказала адептка, наклонив голову. — Она работает в больнице господина Мило
Вандербека, хирурга-низушка. Сказала, что хочет лечить. Что всю себя посвятит
этому. Прости ее, матушка Нэннеке.
— Простить? — покачала головой
первосвященница. — Я горжусь ею.
* * *
— Ты запоздал, — прошипела Филиппа
Эйльхарт. — Ты опоздал на торжество с участием королей. Какого черта,
Сигизмунд! Твое пренебрежение к протоколам достаточно известно. У тебя не было
нужды так нахально проявлять его. Тем более сегодня, в такой день…
— У меня были причины. — Дийкстра ответил поклоном
на взгляд королевы Гедвиги и осуждающее движение бровей иерарха Новиграда.
Поймал взглядом кривую гримасу на физиономии жреца Виллемера и усмешку на лице
короля Фольтеста, достойном того, чтобы его профиль чеканили на монетах.
— Мне необходимо поговорить с тобой, Филь.
Филиппа подняла брови.
— Небось с глазу на глаз?
— Хорошо б. — Дийкстра едва заметно
улыбнулся. — Впрочем, если пожелаешь, я соглашусь на несколько
дополнительных пар глаз. Скажем, прекрасных глаз дам из Монтекальво.
— Тише, — прошипела чародейка улыбающимися губами.
— Когда можно получить аудиенцию?
— Я подумаю и дам знать. А сейчас оставь меня в покое.
Здесь крупное торжество. Здесь великий праздник. Напомню, если ты сам этого не
заметил.
— Великий праздник?
— Мы стоим на пороге новой эпохи, Дийкстра.
Шпион пожал плечами.
Толпа выкрикивала приветствия. В небо взметались ракеты,
рассыпались огни фейерверков. Колокола Новиграда били, вещая о триумфе, о
славе. Но звучали они как-то на удивление грустно.
* * *
— Подержи-ка вожжи, Ярре, — сказала
Люсьена. — Проголодалась я, перекушу малость. Давай обмотаю тебе ремень на
руке, я знаю, тебе одной неудобно.
Ярре чувствовал, как щеки ему заливает румянец стыда и
унижения. Он еще не привык. Ему все казалось, будто всему миру нечего больше
делать, как только пялиться на его культю, на подвернутый и зашитый рукав. Что
весь мир думает только об одном: заметить увечье, а потом лицемерно
сочувствовать и неискренне сожалеть, а в глубине души брезговать им и считать,
что он некрасиво нарушает красивый порядок своим убогим, наглым существованием.
Что вообще смеет существовать.
Люсьена — нельзя было не признать — явно отличалась в этом
от всего остального мира. Она не прикидывалась, будто ничего не замечает, в ее
глазах не было признаков унизительного сочувствия и еще более унизительной
жалости. Ярре готов был признать, что светловолосая возница относится к нему
совершенно естественно и вполне нормально. Но отгонял от себя эту мысль. Не
принимал ее.
Потому что никак не мог привыкнуть воспринимать самого себя
нормально.
Везущая инвалидов телега скрипела и тарахтела. После
краткого периода дождей наступила жара, пробитые военными обозами выбоины на
дорогах высохли и застыли гребнями и горбами фантастических форм, и телеге,
которую тянула четверка лошадей, все время приходилось переваливаться через эти
выбоины и колдобины. На самых больших выбоинах телега подскакивала, трещала,
раскачивалась не хуже корабля во время шторма. Тогда искалеченные — в основном
безногие — солдаты ругались столь же артистично, сколь и жутко. А Люсьена —
чтобы не свалиться — прижималась к Ярре и обнимала его, щедро одаривая своим
волшебным теплом, удивительной мягкостью и возбуждающей смесью аромата лошадей,
ремней, сена, овса и молодого, ядреного девичьего пота.
Телега соскочила в очередной ухаб. Ярре уже выбрал слабину
закрученных вокруг локтя вожжей. Люсьена, откусывая попеременно хлеб и колбасу,
притулилась у его бока.
— Ну-ну, — заметила она его латунный медальон и
бессовестно воспользовалась тем, что одна рука у него была занята
вожжами. — И тебя тоже провели? Амулет-незабудка? Ох и пройдоха же тот,
кто эти финтифлюшки выдумал. Большой был на них спрос во время войны, больше,
чем на водку, пожалуй. И какое же там внутри имя девчачье, а ну, глянем…
— Люсьена. — Ярре залился пурпуром, чувствуя, что
еще секунда — и кровь хлынет у него из щек. — Я должен тебя попросить…
чтобы ты… не открывала… Прости, но это очень личное. Я не хочу тебя обижать,
но…
Телега подпрыгнула, Люсьена прижалась, а Ярре замолк.
— Ци… рил… ла, — прочитала возница с трудом, но
все равно удивила Ярре, который никак не ожидал от деревенской девушки столь
выдающихся способностей.
— Она о тебе не забудет. — Люсьена защелкнула
медальон, отпустила цепочку, глянула на юношу. — Цирилла, стало быть. Если
действительно любила. Чепуха все эти чары и амулеты. Ерунда и глупистика. Если
действительно любила, то не забыла, была верной. И ждет.
— Этого? — Ярре поднял культю.
Девушка слегка прищурила глаза, голубые как васильки.
— Если по-настоящему любила… — твердо повторила
она, — то ждет, а все остальное — чепуховина чепуховая. Я-то знаю.
— Такой уж у тебя солидный в этом деле опыт? Так
сказать, много ль ты экспериментировала?
— Не твое дело, — теперь настал черед Люсьены слегка
зарумяниться, — с кем и что у меня было. И не думай, будто я из тех,
которым только мигни, и они уже готовы какие-то там сперементации на сеновале
вытворять. Но что знаю — то знаю. Ежели парня любишь, то всего разом, а не по
частям. И не имеет значения, если даже какой-никакой части недостает.
Телега подпрыгнула.
— Ты здорово упрощаешь, — проговорил сквозь
стиснутые зубы Ярре, жадно вдыхая аромат девушки. — Здорово упрощаешь и
сильно идеализируешь, Люсьена. Не хочешь замечать одной мелочи. Пойми, для того,
чтобы мужчина мог достойно содержать жену и семью, он должен быть, я так скажу,
в полном комплекте! Калека на это не способен.
— Но-но-но! — резко перебила она. — Нечего
сопли распускать. Голову тебе Черные не оторвали, а ведь ты головастый, головой
работаешь. Ну чего уставился? Я — деревенская, но глаза-то у меня есть, да и
уши тоже. Вполне хорошие, чтобы заметить такую мелочишку, как способ говорения
истинно господских и ученых. А к тому ж…
Она наклонила голову, кашлянула.
Ярре тоже кашлянул. Телега подскочила.
— А к тому ж, — закончила девушка, — слышала
я, что другие говорили. Что ты, мол, писарь. И жрец из храма. Сам, значит,
видишь, что рука-то… Тьфу, плюнуть и растереть.
