– Ма! – кричит Вася. – Ну, пожалуйста! Люська кладет свою здоровенную ручищу в изящную сухую лапку старика, поднимается с дивана, жеманно склоняет голову к плечу и начинает подпрыгивать, задирая подол широкой юбки и мотая им из стороны в сторону. Она вскидывает поочередно толстые ноги с синими узлами вен, грудь ее ходит ходуном. Она сейчас похожа на ирландца, танцующего риверданс, или на престарелую одышливую танцовщицу из кордебалета, вспомнившую молодость в веселую минуту.
Трясется пол, дребезжит посуда в буфете, ваза с ветками сирени тихонько съезжает к краю стола, а Люська все пляшет, как плясала когда-то много лет назад молоденькой и глупой деревенской девчонкой на кухне своих хозяев. В конец запыхавшись, она падает на диван, рядом со спящим Мишаней, и с трудом выговаривает:
– Ну вас к богу в рай! Уморили старуху!
Вася хохочет до слез, изнемогая и вскрикивая:
– Ой, мама! Не могу больше!
Ростик смеется сдержаннее, боясь обидеть Люську, посматривает на диван, где спит Мишаня. Сон у того крепкий, он даже не пошевелился.
Пан Станислав говорит галантно:
– Люсенька, сколько знаю вас – вы совсем не меняетесь! В вас столько огня, столько страсти!
Его слова вызывают новый приступ хохота у Васи, он закрывает лицо руками и, всхлипывая, с трудом выговаривает:
– И секса!
* * *
Инга лежала в своей келье без сна, прислушиваясь к шорохам извне. Дом жил своей собственной жизнью, особенно ощутимой ночью. Он постанывал, скрипел половицами, потрескивал штукатуркой, жаловался на возраст и погоду. В стенах шуршали крошечные лапки бегающих барабашек, а на чердаке медленно ходил кто-то большой и тяжелый. Инга проспала около трех часов днем и теперь вряд ли уснет. Кровать была старинной конструкции, на панцирной сетке, провисшей почти до пола. Инге казалось, что она лежит в гамаке. Она тихонько раскачивалась и вспоминала родительскую кровать с такой же сеткой. По выходным дням она, маленькая, забиралась к родителям в кровать и начинала ходить на голове. Инга словно слышит свой радостный визг, смех мамы, притворно строгий голос папы. Потом он их бросил. Ей было семь лет, она как раз пошла в первый класс и умирала от стыда, когда приходилось говорить, что у нее нет папы, вернее, есть, но он с ними не живет.
Отец ушел не сразу. Он сперва исчезал на несколько дней – уезжал в командировки, а когда возвращался домой, то уже с порога начинал скандалить по любому поводу. Немытая посуда, брошенная на спинку стула одежда, ее школьный портфель на полу прихожей приводили его в бешенство. Он накручивал себя, подспудно испытывая чувство вины оттого, что бросает их, и ему хотелось доказать и себе, и им с мамой, что жизнь его невыносима и единственный выход – бросить их и уйти туда, где идеальный порядок, посуда вымыта, одежда аккуратно висит на вешалке, обед приготовлен, хлеб куплен, рубашки выглажены.
Инга помнит, какой ужас испытывала, когда отец начинал кричать. Подавала дневник непослушными руками, тоскливо надеясь на чудо – что он не заметит тройку по математике. Не могла отвечать на его вопросы, стояла столбом, полумертвая от страха. Однажды он ударил ее. Ни за что – придрался к пустяку, сорвал злость. Когда дома была мама, они кричали оба, а Инга, странное дело, как будто выключалась – занималась своими игрушками или читала книгу, словно и не слышала их криков. Между родителями и нею опускалась стеклянная стена. Ей было не страшно – мама дома, и все будет в порядке.
Мама! Ее нет уже восемь лет. Когда она умерла, Ингу охватило чувство горькой безысходности. Года за два до смерти мамы отец вдруг вспомнил, что у него есть взрослая дочь. Он очень хотел подружиться с Ингой, стал делать дорогие подарки, приглашал ее в театр на премьеры. Ему нравилось, что окружающие обращают на них внимание, и он с гордостью объяснял всем, даже совсем незнакомым людям, что это его дочь. Инге было неловко за него, постаревшего и плешивого, изо всех сил старавшегося выглядеть моложе, за его яркую, слишком узкую молодежную одежду, золотые цепочки и браслеты и – о ужас! – крашеные волосы немыслимого баклажанного оттенка. Отец всю жизнь занимал довольно высокие посты, сначала в областном управлении культуры, теперь в мэрии, отвечал за театры, музеи и библиотеки. Женщина, ради которой он бросил их с мамой, была актрисой оперетты, кукольного роста и соответствующей внешности. Отец влюбился в нее, увидев в роли Элизы Дулитл в «Пигмалионе». Роман их был скоротечен, как чахотка в последней стадии. Отец пылал, но семья висела у него на ногах пудовыми веригами. Инга помнит, как мама сказала ей однажды, что папа ушел и больше не вернется, помнит свою мгновенную радость и вслед за радостью растеряннось, обиду и стыд.
С новой женой отец принял и условный мир театра, изменил консервативный стиль одежды на полубогемный – стал носить шейные платки вместо галстуков, отпустил бороду, а отросшие волосы зачесывал назад. Через несколько лет он сменил Элизу Дулитл на Марицу, потом Марицу на гувернантку из «Звуков музыки». В общей сложности у него было четверо детей. Кроме Инги – девочка и два мальчика, которых она не знала. Когда отец попытался возобновить с ними закомство, Инге было уже двадцать. Она помнит, как мама сказала однажды в ответ на ее жалобы, что отец «лезет» в ее жизнь: «Твой папа, каким бы плохим отцом ни был, – он тебе не чужой!»
Удивительно, в маме не было ни обиды, ни ревности. Инга оценила ее слова, когда осталась одна. Отец взял на себя невеселые хлопоты по устройству похорон, и она впервые в жизни почувствовала к нему благодарность. Они вместе ходили на кладбище, разговаривая, неторопливо шли в самый конец его, туда, где лежала мама. Однажды, когда они сидели на скамеечке у могилы, отец признался, что был дураком, не оценил Лидочку, их прекрасные отношения, теплые семейные радости, сменив их на «призрачный и нереальный мир театра»! В его словах звучал не только обычный пафос, который так ее раздражал и без которого он, видимо, уже не мог существовать, но также и боль, за что она простила ему вечное позерство, крашеные волосы и «работу на публику» и почувствовала жалость.
Легкий шум за окном привлек ее внимание. Она повернула голову и вздрогнула, увидев за стеклом чье-то смутно белеющее лицо. Кто-то заглядывал в ее комнату из сада. Замерев от мгновенного ужаса, Инга смотрела на лицо за окном, смутно отмечая некую его странность. Человек в саду был неподвижен, и она постепенно пришла в себя. Окно закрыто, дверь тоже закрыта, она в безопасности. В комнате темно, этот вряд ли видит ее. А что, если осторожно встать, подобраться к окну и рассмотреть его хорошенько? Она поднялась с кровати и сделала робкий шаг. Человек вдруг исчез, словно провалился. Инга подбежала к окну. Никого! Куда же он делся? На кусте сирени, у которого он стоял, против окна не шелохнулся ни один лист. Призрак растворился, как будто его и не было. Тучка закрыла луну, и стало темно.
Инга вернулась в кровать. Она лежала, подтянув колени к подбородку, стремясь унять бурное биение сердца, и думала, что, пожалуй, теперь не уснет до самого утра. Вдруг ей пришло в голову, что человек, заглядывавший в ее комнату, должен вернуться домой. И если дождаться его, стоя под дверью, то можно узнать, кто это. Мысль о том, что он, возможно, живет не здесь, а в другом месте, не пришла ей в голову. Инга проворно вскочила с кровати, подбежала к двери. В коридоре было тихо. Минут через десять, когда она совсем продрогла, раздался слабый звук – кто-то осторожно отворял входную дверь. После чего наступила долгая тишина. И вдруг – шаги, совсем рядом, в коридоре. Инга зажала рот рукой, удерживая рвущийся вопль ужаса. Он что, по воздуху летел? Человек остановился и стоял молча, затаившись, как будто ждал чего-то.
