Лет десять назад пан Станислав похоронил жену, русскую достойнейшую женщину, хирурга по профессии, которая называла его пшеком. У нее было только два… не недостатка, упаси боже, а… а… даже трудно сразу подобрать слово! Ну, скажем, две черты в характере, которые безмерно огорчали пана Станислава. Она любила командовать, что еще можно было стерпеть, и не выносила польской речи, ревнуя мужа к его прошлому, что оказалось намного хуже.
Она сердилась, видя мужа с книгой или журналом на польском языке. «Разве это язык? – презрительно говорила она. – Недоразумение, а не язык! Ш-ш-ш-ш…» – шипела жена, подражая звукам чуждого языка, и даже слегка брызгала при этом слюной. Выучить родной язык мужа или хотя бы попытаться не приходило ей в голову…
История их знакомства весьма романтична и может являть собой иллюстрацию к вопросу о судьбе. Алла Михайловна, так ее звали, была военврачом, успела повоевать на фронте, ценилась за твердый характер и умелые руки. «Если придется идти под нож, – любил повторять начальник госпиталя полковник Брыль, – то только к капитану Самсоновой!», подразумевая не только то, что Алла Михайловна – интересная женщина, но еще и первоклассный хирург. А попасть на операционный стол в те времена было проще пареной репы. Леса наводняли отряды «лесных братьев», которые воевали сначала против немцев, а потом против Советов. Почти каждую ночь они совершали вылазки в села и города, в ответ поднимались по тревоге части НКВД, начинались бои местного значения. Жертвы были и с той, и с другой стороны. Казалось, война в этих местах никогда не закончится.
Военная часть, где служила Алла Михайловна, была расквартирована в небольшом городке, еще совсем недавно польском, – чистеньком, аккуратном, с часами на ратуше, мелодично отбивающими, чуть опаздывая, каждый прожитый час. Часы эти являлись таким же атрибутом городского интерьера, как и деревянные, выкрашенные красной краской мясные ряды на базаре, что рядом с городской площадью, куда ведет спуск по кривоватой, вымощенной «кошачьими лбами» мостовой; как громадный костел в старом тенистом парке – поздняя готика, с узкими сводами мрачноватой витражной мозаики, металлическими ажурными двустворчатыми дверями, выстроенный князем Данилой лет пятьсот назад. На северной стене костела, под самой крышей, как печать, личный знак князя – серого камня стилизованные изображения стопы, кисти руки и головы, что значило – там, куда ступила нога славного князя, его рукой в честь его же головы воздвигнут сей храм.
Городок был очаровательным, со своим особым духом старины, уходящим в темные замшелые века, с историей, похожей на историю любого западноевропейского города, полной нападений подлого врага – вчерашнего соседа, оборон, осад, перехода из одних рук в другие и сменой знамен. Из рук Киевской Руси он попал в руки Польши, затем Австрии, затем снова Польши, пока наконец в 1939-м его не присоединили к Украине. Тротуары городка были вымощены хрупким разноцветным сланцем – серо-лиловым, розовым, голубым и зеленым; кариатиды со слепыми глазами, изогнувшись, поддерживали плечами балконы; били фонтаны, называемые колодцами; двери многочисленных ресторанов, кавярен и кондитерских приветливо открывались навстречу гостям, являя белоснежные скатерти, салфетки, запах хорошего кофе и ванили.
Увы, увы! Все это осталось в недалеком, но безвозвратно утерянном прошлом. Новая власть – новые песни. Костел закрыли – новая власть не верила в Бога. Ресторанчики и кавярни тоже были закрыты – новая власть также не верила и в частную инициативу. Красный флаг развевался на часовой башне ратуши. Перестрелки, облавы, «лесные братья», комендантский час и аресты, аресты, аресты стали реалиями послевоенной жизни.
Пан Станислав, молодой человек приятной наружности, работал провизором в аптеке на Старой браме, а провизоры, как известно, вне политики. Он трудился так же, как и раньше, ни во что не вмешиваясь и стараясь не поддерживать разговоров с клиентами на опасную тему «Советов».
– Слышали новость, пан Станислав? – спрашивал старый одышливый пан Висенты, забегающий якобы за «когуткем»
[2]
для жены, страдающей головными болями, а на самом деле для того, чтобы перекинуться парой слов и узнать новости. – Арестовали пана Бронислава!
– За что? – пугался пан Станислав.
– «Лесные братья»! – многозначительно понижал голос пан Висенты. – В Сибирь пойдет теперь, если раньше не расстреляют!
Он принимал из рук пана Станислава пакетик с лекарством и, бормоча: «Цо ж то за жице, Матка Боска!», уходил, шаркая старыми ногами и оставляя Станислава в тоске и недоумении. Аптека на Старой браме была семейным бизнесом и принадлежала его отцу, умершему восемь лет назад. С приходом новой власти аптеку отобрали, а пана Станислава, то ли по недосмотру, то ли еще по какой причине, оставили заведующим. Он честно работал, но все время боялся, что власти спохватятся и за ним придут на рассвете, как пришли за старостой Дубовицким, который, по слухам, ушел с немцами, а на самом деле прятался в погребе, или за колбасником Заходяком. И что тогда станется с пани Изабеллой, мамой пана Станислава, уже немолодой, полупарализованной дамой? Ее, может, тоже арестуют, борони боже, и посадят в городской централ или отправят в дом престарелых, хотя кто знает, есть ли у Советов дома престарелых. Ужас, ужас!
Особенно переживал пан Станислав после ночного визита человека из леса, который потребовал медикаменты и перевязочный материал. Станислав дал, что мог, и знал, что придут еще и рано или поздно все закончится плачевно. Он понял, что его собственная судьба не интересует «лесных братьев» так же, как она не интересует и новую власть. Никто не пожалеет маленького человека и его больную маму и не войдет в их положение.
Случай иногда идет навстречу хорошему человеку. То, что произошло с паном Станиславом, подтверждает эту сомнительную истину. Раз в две недели он прибывал на торговый склад за товаром для своей аптеки. Туда же приезжала на «газике» с военными номерами русская дама-врач в звании капитана медслужбы, не доверявшая вороватому снабженцу и предпочитавшая наблюдать за госпитальными поставками лично. Как уже говорилось, Алла Михайловна была прекрасным хирургом, честным человеком и обладала жестким мужским характером, а это значит, что при случае могла тяпнуть стакан неразведенного спирта и послать, как выразился один ее коллега, «по-женски, но далеко». Ей сходило с рук многое из того, чего не простили бы мужчине. Так, однажды Алла Михайловна брякнула военкому, человеку суровому и властному, приехавшему в госпиталь с инспекцией, что лучших милосердных сестер и сиделок, чем две монашки из разогнанного местного монастыря кармелиток, у нее в отделении отродясь не было, а посему она требует трудоустроить еще четверых, а вечно пьяную Тасю Силкину и нечистую на руку Нину Нечипорук гнать к чертовой матери. Полковника Брыля, присутствовавшего тут же, даже в жар бросило – как будто неизвестно, что монашки связаны с «лесными братьями»! А если они потравят медперсонал и больных, к такой-то матери? «Глупости! – сказала, как отрезала, Алла Михайловна. – Головой отвечаю!» И ведь добилась, взяли монашек в госпиталь, а Нину Нечипорук уволили. Тася, правда, осталась. За нее заступился начальник госпиталя – что-то там их связывало.
