Corporis mysterium,
Sanguinisque pretiosi,
Quern in mundi pretium
Fructus ventris geneosi
Rex effundit Gentium.
Несколько поотстав, достаточно, чтобы не мешать собственным
пением, ехали Тассило де Тресков и Шарлей. Оба, далеко не так серьезно,
напевали любовную балладу.
So die bluomen üz dem grase dringent,
same si lachen gegen der spilden sunnen,
in einem meien an dem morgen fruo,
und diu kleinen vogelln wol singent
in ir besten wîse, die si kunnen,
waz wünne mac sich dâ geîchen zuo?
Следом за певцами ехали шагом Самсон Медок и Рейневан. Самсон
прислушивался, покачивался в седле и мурлыкал. Было ясно, что слова миннезанга
он знает и, если б не хранимое инкогнито, охотно присоединился бы к дуэту.
Рейневан был погружен в мысли об Адели. Однако сосредоточиться было трудно,
поскольку замыкающие кавалькаду Рымбаба и Куно Виттрам не переставая орали
пьянчужные и непристойные песни. Их репертуар казался неисчерпаемым.
Пахло дымом и сеном.
Verbum caro, panem verum
verbo carnem efficit;
fitque sanguis Christi merum,
et si sensus deficit,
ad firmandum cor sincerum
sola fides sufficit.
Возвышенная мелодия и благочестивые стихи Фомы Аквинского не
могли обмануть никого, знать, рыцарей опережала их репутация. При виде кортежа
в панике разбегались бабы, собирающие хворост, словно серны разлетались
девушки-подростки. Дровосеки удирали с вырубок, а вспуганные опасностью пастухи
забирались под овец. Убежал, оставив без присмотра тележку, дегтяр. Умчались,
задрав рясы по самые задницы, трое бродячих Малых Братьев. Их нисколько не
успокоили поэтические строки Вальтера фон дер Фогельвайде.
Nü wol dan, welt ir die wârheit schouwen,
gen wir zuo des meinen hôhgezîe!
der est mit aller sîner krefte komen.
Seht an in und seht an werde frouwen,
wederz dâ daz ander überstrîte:
daz bezzer spil, ob ich daz hân genomen.
Самсон Медок вторил себе под нос. «Моя Адель, – думал
Рейневан, – моя Адель. Поверь, когда мы наконец будем вместе, когда
кончится разлука, все будет так, как у Вальтера фон дер Фогельвайде в песне,
которую они поют: настанет май. Или как в других строфах того же поэта:
Rerum tanta novitas
in solemni vere
et veris auctoritas
jubet nos gaudere…»
– Ты что-то сказал, Рейневан?
– Нет, Самсон, ничего.
– Да? Но ты издавал какие-то странные звуки.
«Эх, весна, весна… А моя Адель прекраснее весны. Ах, Адель,
Адель, где ты, любимая? Когда же наконец я тебя увижу? Поцелую твои губы? Твои
груди…
Скорее, вперед, скорее. В Зембицы!
А интересно, – подумал он вдруг, – где сейчас
находится и что делает Николетта Светловолосая?»
Genitori, Genitique
laus et jubilatio,
salus, honor, virtus quoque
sit et benedictio…
В конце кортежа, невидимые за поворотом дороги, орали,
распугивая животных, Рымбаба и Виттрам.
Garbarze kurwiarze
dupę wyprawili.
Szewcy skurwysyny
buty z niej zrobili!
Глава 17
в которой Рейневан заводит в раубриттеровском селе Кромолин
знакомства, ест, пьет, пришивает отрубленные уши и участвует в тинге
[273]
ангельской милиции,
[274]
пока в Кромолин
не прибывают совершенно неожиданные гости
С точки зрения стратегии и обороны раубриттеровское
поселение Кромолин было размещено удачно – на острове, образованном широким,
заиленным рукавом реки Ядковой. Попасть на остров можно было по скрытому среди
верб и ив мосту, но его легко было защищать, о чем свидетельствовали запоры,
козлы и шипованные кобылицы,
[275]
явно подготовленные к тому,
чтобы преградить в случае нужды дорогу. Даже в полумраке наступающих сумерек
были видны другие элементы фортификаций – заграждения и заостренные колья,
вбитые в болотистый берег. У самого въезда мост был дополнительно перегорожен
толстой цепью, которую тут же сняли слуги – еще прежде, чем Ноткер фон Вейрах
успел протрубить в рог. Их, конечно, уже раньше заметили с вышки,
просматривающейся по-над ольховником.
Они въехали на остров меж крытыми дерном шалашами и сараями.
Главным, похожим на крепость строением была, как оказалось, мельница, а то, что
они считали рукавом реки, – мельничным лотком. Затворы были подняты,
мельница работала, колесо гудело, вода лилась с шумом, вскипая белой пеной. За
мельницей и тремя халупами виднелись отсветы множества костров. Слышалась
музыка, крики, шум.
– Гуляют, – угадал Тассило де Тресков.
Из-за халуп выскочила хохочущая растрепанная девка с
развевающейся косой. Ее догонял толстый бернардинец. Оба влетели в овин, откуда
через минуту послышались смех и писк.
– Ну, извольте, – буркнул Шарлей. – Совсем
как дома.
Миновали спрятавшийся в сорняках, но выдающий себя ароматом
сортир, въехали на полную людей площадку, светлую от огней, гремящую музыкой и
гулом голосов. Их тут же заметили, рядом сразу же оказалось несколько слуг и
оруженосцев. Они спешились, о конях рыцарей незамедлительно позаботились.
Шарлей подмигнул Самсону, гигант вздохнул и отправился вслед за прислугой, ведя
за собой верховую лошадь.
Ноткер фон Фейрах отдал армигеру
[276] шлем,
но меч взял под мышку.
– Много народу съехалось, – заметил он.
– Много, – сухо подтвердил армигер. –
Говорят, еще больше будет.
– Пошли, пошли, – потирая руки, поторопил
Рымбаба. – Есть хочу!
– Верно, – подхватил Куно Виттрам. – И пить
тоже!
