– Я сказал ему, что твой отец погиб в отряде моего
брата под Танненбергом. А он там тоже был. Только они говорят не «Танненберг»,
а «Грюнвальд». Он сражался на противной стороне. Ну, короче, будь здрав и –
повеселее, парень, повеселее. Обижаться на мою благосклонность ты не можешь.
Конь – есть. Гроши – есть. Да и безопасность в пути обеспечена.
– Как обеспечена? – отважился проговорить
Рейневан. – Милостивый князь… Вольфгер Стерча ездит сам-шесть… А я… С
одним рыцарем? Даже если он и с оруженосцем… Ваша милость… Это же всего только
один рыцарь!
Рудигер Хаугвиц фыркнул. Конрад Кантнер покровительственно
напыжился.
– Ох и глуп же ты, Беляу. Вроде б ученый бакалавр, а
известного человека не распознал. Для этого рыцаря, недотепа, шестеро – раз
плюнуть.
И видя, что Рейневан по-прежнему не понимает, пояснил:
– Это же Завиша Черный из Гарбова.
[65]
Глава 4
в которой Рейневан и Завиша Черный из Гарбова рассуждают на
Бжегском тракте о том о сем. Потом Рейневан лечит Завишу от скопившихся газов,
а Завиша взамен обогащает его ценными сведениями из области новейшей истории
Придерживая коня, чтобы немного поотстать, рыцарь Завиша
Черный из Гарбова приподнялся в седле и протяжно пустил ветры. Потом глубоко
вздохнул, оперся руками о луку и пустил снова.
– Это все капуста, – деловито пояснил он, догоняя
Рейневана. – В моем возрасте столько капусты есть нельзя. Клянусь
останками святого Станислава, когда я был молодым, я мог съесть ого-го! Кофлик,
то бишь больше чем полгарнца
[66]
капусты съедал в три приема. И
ничего. Я мог есть капусту в любом виде, хоть дважды в день, лишь бы тмина в
ней было поболе. А теперь, едва малость съем, так у меня аж кипит в животе, а
газы, сам видишь, парень, чуть не разрывают. Старость, пся мать, не радость.
Его конь, могучий вороной жеребец, тяжко взбрыкнул, будто
рвался в атаку. Весь он до самой морды был покрыт черной попоной, украшенной на
крупе «сулимой», гербом рыцаря. Рейневан удивлялся, что сразу не обратил
внимания на известный знак, не очень типичный в польской геральдике и по
почетному изображению, и по мобилиям.
[67]
– Ты что такой молчаливый? – неожиданно спросил
Завиша. – Мы столько уже едем, а ты за все это время какой-то десяток слов
обронил, не больше. И то когда за язык потянули. Дуешься на меня? Из-за
Грюнвальда, что ли? Знаешь, парень, не могу тебя уверить, что я никак не мог бы
убить твоего отца. Я, конечно, мог сказать, что мы с ним не могли встретиться в
бою, так как краковская хоругвь располагалась в центре линии польско-литовских
войск, а хоругвь Конрада Белого – на левом крыле крестоносцев, аж за
Стемборком. Но не скажу, потому что это была бы ложь. Тогда, в день Призвания
Апостолов, я прикончил множество народу. В общей суматохе и дьявольской
круговерти, в которой мало что было видно, ибо это была битва. Вот и все.
– Отец, – откашлялся Рейневан, – носил на
щите…
– Я не помню гербов, – резко и грубо прервал
сулимец. – В общей схватке они для меня ничего не значат. Важно, в которую
сторону обращена морда коня. Если в противоположную морде моего, то я рублю,
пусть там хоть сама Богородица у него на гербе. Впрочем, когда кровь налипает
на пыль, а пыль – на кровь, то все равно на щитах ни хрена не видно. Повторяю,
Грюнвальд был сражением. А в сражении – как в сражении. И на этом покончим. И
не дуйся на меня.
– Да я и не дуюсь.
Завиша снова немного придержал коня, приподнялся в седле и
громко выпустил скопившиеся газы. С придорожных верб сорвались перепуганные
галки. Едущая позади свита рыцаря из Грабова, состоящая из седовласого
оруженосца и четырех вооруженных слуг, предусмотрительно держалась на
расстоянии. И оруженосец, и слуги ехали на прекрасных лошадях.
Одеты все были богато и чисто. Как и полагается слугам
человека, который был крушвицким и списским старостой и взимал, если верить
молве, аренду круглым счетом с тридцати сел. Однако ни оруженосец, ни слуги не
напоминали гладеньких господских пажей. Совсем наоборот, они смотрелись крутыми
забияками, а оружие, которым были обвешаны, никак нельзя было считать
украшением.
– Итак, – начал Завиша, – ты не дуешься.
Тогда почему ж ты такой молчаливый?
– Потому что, сдается мне, – осмелился сказать
Рейневан, – больше вы дуетесь на меня. И знаю почему.
Завиша Черный повернулся в седле и долго смотрел на него.
– Вот, – проговорил он наконец, – жалобно
заныла обиженная невинность. Так знай, сынок, последнее дело трахать чужих жен.
И если хочешь знать мое мнение, это подлый поступок. И заслуживает наказания.
Честно говоря, ты в моих глазах ничуть не лучше мошенника, который в толпе
срезает кошельки или по ночам очищает курятники. Думается, и тот, и другой –
мелкие паршивцы и мерзавцы, воспользовавшиеся представившейся оказией.
Рейневан не прокомментировал.
– Был в Польше некогда обычай, – продолжал Завиша
Черный, – когда пойманного любителя до чужих жен отводили на помост и к
этому помосту железным гвоздем прибивали его мошонку с яйцами. А рядом с
прелюбодеем клали нож. Дескать, если хочешь на свободу – отрезай.
Рейневан смолчал и на этот раз.
– Теперь уж не прибивают, – заключил
рыцарь. – А жаль. Мою супругу Барбару легкомысленной никак не назовешь, но
когда подумаю, что ее минутную слабость, может, там, в Кракове, использует
какой-нибудь модник, какой-нибудь, парень, подобный тебе красавчик… А, да что
говорить…
Тишину, опустившуюся на несколько минут, снова прервала
поглощенная рыцарем капуста.
– Тааак, – облегченно охнул Завиша и глянул на небо. –
Впрочем, знай, парень, я тебя не осуждаю, ибо бросать камни может только тот,
кто сам безгрешен. И подытожив таким образом, не будем больше к этому
возвращаться.
