— Знаешь, — проговорил он наконец, — мне просто нужно было убраться из Израиля.
— Когда я там, мне не хочется уезжать, — отозвалась Галь, — я люблю Израиль.
— За что?
— Это наша земля.
В голосе девушки не было иронии. Юзи посмотрел на нее; в лице ирония тоже не читалась.
— А как же Англия? — спросил он.
— Англия моя страна, а не моя земля.
— В чем разница?
— Не мне тебе рассказывать. Ты служил в армии, верно?
— Служил.
— Ну вот.
Она стихла и сосредоточилась на круговой развязке, которую они проезжали. Молчание затянулось. Юзи задавался вопросом, как бы заговорила Галь, узнай она, что люди, которые управляют ее землей, собираются напасть на Иран, не имея на то никаких оснований, и готовы убить каждого, кто станет у них на пути, даже соотечественника, израильтянина. И что он, Юзи, планирует их остановить. Галь включила радио.
— Когда закончу школу, пойду в ЦАХАЛ, — сказала она, перекрикивая музыку.
— В армию?
— Говорю же, это наша земля. Единственная демократия на Ближнем Востоке. Наш дом. Наш народ.
— Молодец, — мрачно проговорил Юзи.
— Перестань, — сказала Галь, бросив на него короткий, полный отвращения взгляд. — Ты за что воевал?
Юзи понятия не имел, как ответить на этот вопрос. Он продолжил смотреть в окно. Эта девочка, она была из другого мира, из другого времени. Она почему-то напоминала ему о море; о родителях, о выгоревшем на солнце детстве, о пляже. С этой девочкой он мог бы просидеть всю ночь, играя на гитаре и обсуждая, в ряды какого военного подразделения они хотят влиться. Они могли бы пить пиво и ходить на вечеринки, купаться нагишом в океане. Она могла бы наблюдать, как он дурачится с друзьями в пустыне Негев, как они выделывают кульбиты на кроссовых мотоциклах. Они могли бы поехать в горы автостопом, бродить по древним библейским ущельям, лежать животами на земле и палить из М-16 по мишеням. Юзи снова повернулся к ней, увидел ее силуэт на фоне лондонской серости, и его охватило сразу два острых желания: заняться с ней любовью и лишить ее жизни собственными руками.
— Представляешь, каково это — убивать? — спросил он.
Галь не отрывала глаз от дороги.
— Смотря кого убиваешь и зачем.
— Жертва всегда одна и мотив один.
— Что ты имеешь в виду?
— Подумай об этом.
Галь искоса на него посмотрела.
— Что-то мрачный у нас разговор получается, — сказала она вдруг. — Мне казалось, ты не из мрачных.
— Ты сама сделала его таким.
Повисла пауза.
— Слышал об Эстер Кейлингольд? — ни с того ни с сего спросила Галь.
— О ком?
— Эстер Кейлингольд. Британская учительница. Она сражалась в Войне за независимость в сорок восьмом году. В возрасте двадцати трех лет она погибла, защищая Иерусалим.
— И мораль сей басни?
— Разве не ясно? Я пишу о ней работу в школе.
— Ладно, ладно. Здесь поверни направо. Я живу тут, на углу.
— Милый райончик.
— Выживали в местах и похуже.
Галь остановила машину перед «Дикси фрайд чикен», где подростки в капюшонах ели прямо из картонных коробок, как животные. По капоту скользнула кисть грязных листьев.
— Я не выхожу, — сказала Галь. — Жду тебя здесь. С закрытыми окнами.
— Слышала об Арике? — спросил Юзи, открывая дверь.
— О ком?
— Об Ариэле Шароне.
— Конечно, слышала. Думаешь, я тупая?
— В восемьдесят втором году его признали виновным в том, что он позволил устроить расправу над тысячами палестинских мирных жителей. В правительственном докладе говорилось, что его необходимо сместить с занимаемого поста и пожизненно лишить права занимать государственные должности.
— Ты говоришь об Ариэле Шароне, который потом стал премьер-министром?
— Нет, я говорю о Микки-Маусе.
— Слушай, Даниил. Я не понимаю, о чем ты пытаешься мне сказать.
— Я тоже, малышка. Но зато я хорошо понимаю, о чем пытаешься сказать мне ты.
Юзи поднялся в квартиру один и взял наркотики. Зажав пальцами коробок, он присел на корточки на полу и крепко зажмурился, растворяясь в темноте. Потом поднялся и пошел в ванную, к зеркалу. На подбородке проступала тень щетины, вокруг рта и по лбу тянулись морщинки, а глаза — глаза готовы были поглотить весь мир. Юзи включил воду и несколько минут брызгал ей в лицо, снова и снова. Потом пощупал кисту на плече; она сегодня побаливала. «Я начинаю забывать, кто я, — подумал он. — Кто я». Он высушил курчавую голову полотенцем и спустился на улицу.
— Почему так долго? — спросила Галь.
Ни слова не говоря, Юзи сел в машину и бросил коробок на приборную панель. Галь дала ему двадцатифунтовую банкноту, и он спрятал ее в карман. Но уходить не торопился.
— Эй, привет? — сказала Галь. — Здесь наши пути расходятся?
— Ты говорила, что твои родители уехали в Израиль, верно?
— Да-а, — протянула Галь.
— Тогда поедем к тебе. Посмотрим кино или еще что-нибудь.
Галь замерла, потом улыбнулась, потом рассмеялась и завела мотор.
— Все вы, военные, одинаковые, — бросила она. — Мне это нравится.
Она включила музыку погромче.
16
— Выпьешь?
— Что у тебя есть?
— Папа всегда держит в холодильнике пиво. А в шкафу есть вино, виски, джин…
— Баночка пива из папиных запасов отлично подойдет.
— Хорошо. Тебе желтое или коричневое?
— Чего?
— Они тут двух цветов.
— A-а. Которое побольше. Желтое.
Дом, расположенный на окраине Голдерс-Грин, оказался именно таким, как ожидал Юзи, — большим, удобным, обжитым. Раскидистый, заросший по периметру сад, телевизор с непомерной диагональю перед насиженным диваном; холодильник — полная чаша, недочитанные журналы, записки-напоминания на зеркалах, стопки бумаг и книг. Преодолев несколько пролетов лестницы, Юзи вышел следом за Галь на чердачный этаж, где пахло новыми коврами и было светло от лившихся в мансардное окно солнечных лучей. Пока они поднимались по ступенькам, его лицо было на уровне ее бедер.
— У тебя здорово получается, — сказала Галь, когда он скручивал косяк. — Прямо профессионал.
— Регулярные тренировки не проходят даром, — сказал он и подкурил.
Галь открыла мансардное окно и, поскольку на улице начинало темнеть, зажгла настольную лампу. Зазвонил телефон, но она его отключила. Потом поставила музыку и легла на кровать, на бок. Юзи последовал ее примеру; их ноги соприкасались. Он пускал кольца дыма к потолку.
