— Вы — Томас Робертсон?
Он моргнул медленно, веки не прикрыли глаза полностью.
— Это я. Не угодно ли сесть?
Челюсть у него двигалась как у марионетки, когда он говорил, его густая борода полностью закрывала рот.
— Нет, спасибо.
Она готова была рассмеяться, видя, насколько разбитым он выглядит. Она и правда почувствовала, как ее губы начали растягиваться в усмешке, и, более того, странным образом она ощутила на миг, что они едины в совместном чувстве надвигающейся катастрофы. Но скоро Исабель поняла, что, конечно, это не так, не было даже намека на ответную улыбку. Наоборот, она увидела в его взгляде превосходство человека, понимающего неуверенность собеседника. Она сказала:
— Но, ради бога, вы можете сесть.
Он сел в уголок серого дивана из искусственной кожи, положив руки на колени, и, вытянув шею, все еще наблюдал за ней.
— Позвольте мне сообщить вам, что мне известно о законах, — сказала она и принялась второпях выкладывать все, что знала.
Ей показалось, что он был поражен, но, припоминая позднее (как же хорошо, что она многое забыла), Исабель сообразила, что такое начало было ужасной ошибкой, не следовало вот так создавать первое впечатление о себе.
Потому что в конце он «выиграл». В конце разговора он обрел чувство собственного достоинства, но как-то ухитрился разрушить ее собственное достоинство. И она понятия не имела, как он это сделал.
Приговор Исабель изложила кратко: она хочет, чтобы он уехал из города.
— Конечно, лучше бы я пошла в полицию, — сказала она спокойно, — но Эми мне важнее, не хотелось бы тащить ее через все это.
Он ничего не ответил. Он смотрел на нее с безразличным любопытством и через какое-то время откинулся на спинку винилового кресла, заложив ногу за ногу, как-то нагло расслабившись.
— Я достаточно ясно выразилась? — спросила Исабель. — Все ли вам понятно?
— Помилуйте, — ответил этот человек, — все совершенно ясно.
Он окинул взглядом гостиную, которая казалась Исабель обставленной даже более убого, чем обиталище студента (вьющийся цветок стоял на книжной полке около двери, ветки его пожелтели и повисли), и потом, степенно проведя рукой по голове и подняв волнами темно-коричневые волосы со лба, что заставило Исабель в душе содрогнуться, сказал, что, если ей это будет приятно, он уедет завтра же.
— Так просто? — спросила она.
— Определенно. — Он встал и сделал несколько шагов к двери, будто намекая, что разговор окончен. — У меня нет причин оставаться, — добавил он, подняв руку.
И слова, и жест должны были убедить Исабель, что он говорит правду и только правду. Но она услышала в его замечании только пренебрежение ее дочерью, хотя еще более она была бы оскорблена, если бы он попытался сказать, что его волнует судьба Эми.
— Вы хоть понимаете, — сказала она, сузив глаза и сделав шаг к нему, — вы хоть понимаете, как сильно ранили мое дитя?
Он заморгал и потом чуть наклонил голову:
— Что, простите?
Она могла ударить его, вцепиться в волосы, стащить их вместе со скальпом, цепляющимся за голову, вывернуть ему руку, чтобы услышать хруст, даже убить, не задумываясь. Глаза налились кровью, все вокруг померкло.
— Вы взяли совершенно невинную девочку и навсегда оставили на ней отпечатки грязных рук.
К своему ужасу, она увидела, как две капли слюны вылетели из ее рта и приземлились на рукаве его хлопковой рубашки.
Он взглянул на руку, давая понять, что считает себя оплеванным (несправедливо, полагала Исабель, и ее голова взрывалась каждый раз, когда она думала об этом). Он взялся за дверную ручку.
— Миссис Гудроу, — сказал он и наклонил голову, — миссис Гудроу или мисс Гудроу, боюсь, я не знаю, как верно.
Ее лицо покрылось пятнами.
— Миссис Гудроу, — прошипела она, потому что потеряла голос от возмущения.
— Хорошо, миссис Гудроу. Боюсь, у вас смутное понимание того, что произошло. Эми — несовершеннолетняя, и потому я уважаю вашу позицию, но боюсь, что вы чуточку наивны в рассуждении качеств вашей страстной и необычайно привлекательной дочери.
— Что-что вы сейчас сказали? — Сердце Исабель билось невыносимо.
Он сделал паузу, оглядывая комнату.
— Миссис Гудроу, Эми уже нечему учить, скажем так.
— О, — выдохнула Исабель, — о, вы ужасный человек. Вы ужасный человек. Я донесу на вас в полицию, вы омерзительны. Вы хоть сами понимаете? — Она наклонилась, по-прежнему неотрывно глядя на него, задавая этот вопрос скрипучим голосом, глаза ее наполнились слезами. — Отвратительный. Я сообщу про вас начальнику полиции, директору, в полицию…
Он с удовольствием выдержал ее взгляд, и она не увидела в карих глазах, ставших еще более непроницаемыми за стеклами очков, и слабого намека, что угрозы его испугали. Напротив, она отвела глаза, она никогда, даже ребенком, не могла выиграть соревнование в гляделки, держалась не более двух секунд, и тогда, отводя взгляд, она увидела книги на полке под умирающим растением. «Труды Платона» — это она читала, и рядом белую книгу с кофейным пятном на обложке — «Бытие и Ничто». И, прежде чем отвернуться, она увидела Йейтса — «Собрание сочинений».
Томас Робертсон наблюдал за ней, и, поймав его взгляд, она прочла в нем, что проиграла полностью, ибо через мгновение он сказал:
— Я думаю, было бы лучше, если бы вы не сообщали никому ничего. Я уеду завтра же.
В дверях она обернулась и сказала:
— Я считаю, что вы — негодяй.
Он кивнул слегка:
— Я понимаю.
Он закрыл медленно дверь, замок щелкнул.
По дороге домой Исабель думала, что не должна была садиться за руль. Слова, которые пришли ей в голову, как будто были отпечатаны мелким шрифтом на коробочке с таблетками от аллергии: «Влияет на способность управлять автомобилем» — она не могла оценить расстояния, крутизну поворотов, не замечала знаков остановки. Она потеряла контроль над автомобилем, хотя отлично владела им, когда ехала к врагу. Она едва понимала, что едет в машине. Перед ней стоял только образ Томаса Робертсона, медленно опускающиеся веки, язвительное эхо его слов: «Я понимаю».
Она ненавидела его за то, что он был умен. Он был умнее ее, и за это она ненавидела его. Он был своего рода насмешник-хиппи, да, он, скорее всего, и был хиппи, жил в коммуне в какой-то момент жизни, куря марихуану, и кто попало ночевал в его постели.
(И хуже всего было то, что он сказал об Эми и что он под этим подразумевал.)
А ведь они обсуждали ее — ее саму. Она сообразила по дороге домой, что именно они обсуждали на этой ужасной встрече. Потому что это подразумевалось, когда он медленно опускал глаза («Миссис Гудроу или…»), — он что-то знал о ней. Но что он мог знать? То, что она была строга? Что у нее мало друзей? То, что она работает на фабрике? Что она назвала Йейтса Йитсом? (Да, он, вероятно, знал, и лицо ее пылало от этой мысли.)
