Глава 13
За городом вдоль проселочных дорог цвели маргаритки и клевер, душистый горошек карабкался по стеблям люпина, колоскам тимофеевки и зонтикам дикой моркови. Кусты ежевики и малины заслоняли каменную ограду. Но тем летом все они поблекли и вылиняли, как пыльные травы и полевые цветы, растущие вдоль грязного шоссе. Погода была всему виной — жара, гнилостные испарения, беспощадно высокое белое небо, которое как будто стирало обычные земные краски.
А ведь стоял июнь, июню положено быть зеленым, сочным и полным жизни, но в этом году что-то пошло не так (рассуждала жена хозяина молочной фермы миссис Эдна Томпсон, развешивая белье на заднем дворе), как будто Бог забыл в этом году добавить удобрений в свои огромные цветочные ящики в Новой Англии: маргаритки выросли, но были тонкими, почти не держали головки, лепестки легко отрывались, когда дети гадали на цветках: «любит — не любит». Тимофеевка вытянула было свои светло-зеленые клинки, но вскоре их острия побурели и безвольно повисли. Ажурные лоскутки «кружева королевы Анны» — цветы дикой моркови, разбросанные тут и там на пастбищах, походили на серую паутинку, а то и вовсе таяли, сливаясь с белыми небесами.
Фермеры, за долгие годы труда на земле привыкшие стоически выносить любые капризы матери-природы, нынче озабоченно щупали сморщенные стручки на фасолевых лозах и тяжелым взглядом окидывали поля кукурузы, недобравшей в росте добрый фут, силосные поля, которые едва дышали. Но более всего фермеров тревожило то, как неожиданно остановился естественный рост растений. Беда. Казалось, земля в беде.
За этими страхами стояли лишения многих предыдущих поколений, их борьба за выживание. Могильные камни семнадцатого века на кладбище у реки рассказывали о матерях, хоронивших одного младенца за другим, порой даже не успев дать им имена, однако многие выжили, и имена им были Надежда, Опыт, Терпение.
Предков некоторых обитателей Ширли-Фоллс скальпировали индейцы, а вот, скажем, прапрапрабабушку миссис Эдны Томпсон — Молли — индейцы похитили в 1756 году и пешком увели в Канаду, где и продали какому-то французу, а потом ее брат приехал туда, чтобы ее спасти. Не раз и не два горели жилища и жнивы на заре колонизации. Эта несгибаемость — одно из надгробий подписано «Стойкие Тиббеты» — выковало мужей и жен, чьи пуританские черты характера и светло-голубые глаза даже сейчас напоминают, что они не из паникеров.
И все-таки этим летом было тревожно, и когда поползли слухи об НЛО, якобы появившемся на севере штата, и о правительственной группе, направленной для расследования, были в городе люди, которые отказывались обсуждать эту тему и только глубже погружались в работу. Все больше людей стекалось в церковь и не сговариваясь молило Бога об умиротворении. Одного взгляда на реку было довольно, чтобы понять: дела плохи — река распласталась посреди города, словно дохлая змея на шоссе, а пузырящаяся у берегов грязно-желтая пена походила на вываленные наружу мерзкие внутренности, гниющие под бесцветным солнцем. И только тигровым лилиям все было нипочем — как и прежде, они росли себе вдоль берегов, цвели у домов и сараев. Их густо-оранжевые лепестки, раскрытые, словно хищные рты, резко выделялись на общем блеклом фоне.
И люди ждали. Вопреки своим страхам, фермеры, чьи предки получили прозвище Терпение, не понаслышке знали, что это такое. И работники фабрики тоже за долгие годы притерпелись к нестерпимым периодам жизни. Громче всех жаловался колледж. Многие из преподавателей — пожалуй, большинство — не были уроженцами Ширли-Фоллс и вообще выросли далеко от Новой Англии. Ширли-Фоллс, который под мягкими зимними снегами и в сочном весеннем цветении чудился милым старомодным провинциальным городком, теперь, объятый нескончаемой летней жарой, оказался просто убогим новоанглийским фабричным городишкой с облезлыми кирпичными домами и зловонной рекой. В некоторых кварталах Ойстер-Пойнта терпение иссякло. Даже на окраинах и в Бейзине зашевелилось нетерпение.
Фабричная контора, да и вся фабрика, была придавлена усталостью. Монотонно вращались широкие лопасти вентиляторов, медленно сортировались отчеты, медленно подписывались конверты. Парило так, что отчеты на столах — четыре листа тонкой, как салфетка, бумаги — казались почти мокрыми. Утомленно скрипели по дощатому полу ножки стульев, рассыпанные скрепки дребезжали в металлических ящичках. Толстуха Бев подула на кончик только что отточенного карандаша и, скрестив руки на груди и вытянув под столом ноги, стала клевать носом.
Через минуту она проснулась от собственного храпа, резко дернув головой, открыла затуманенные глаза и пробормотала испуганно:
— Боже, того гляди шею свернешь на этой работе.
Но девочка, сидящая напротив на месте Дотти Браун, только вытаращилась на нее, оторвавшись от калькулятора. Толстуха Бев (уже третьи сутки страдавшая, между прочим, жестоким запором) сочла такое поведение грубостью. Подумать только: три дня эта девчонка работает здесь и до сих пор ни слова не проронила.
— Что, язык проглотила? — громко спросила Бев, а девчонка вспыхнула, и глаза ее увлажнились.
— Извините, — пробормотала девчонка почти шепотом, — я вечно не знаю, как правильно ответить.
На Толстуху горестно смотрели глаза, полные слез, вот-вот готовых пролиться из-под красноватых век, и Бев смутилась.
— Да ничего, все в порядке… Черт, — она вставила в рот сигарету и чиркнула спичкой, — нет ничего плохого в том, что тебе нечего сказать. Я была бы гораздо добрее, — добавила она, пожевав сигарету, — если бы мне удалось наконец опростаться.
Девочка снова покраснела, а Бев исподтишка наблюдала за ней. Что за тонкошеее, глазастое существо такое! Сидит тут, словно диковинная птица, и волосы над ушами, будто перья, топорщатся во все стороны.
— Ты нескоро привыкнешь к тому, что я болтлива, как сорока. Я и пяти минут не могу помолчать, если не сплю.
— Но мне это нравится! — Сказано с таким чувством, какого девочка и сама от себя не ожидала, и поэтому опять залилась краской.
— Вот и ладно. Хорошо, что все устаканилось. — И как-то само собой стало ясно, что отныне они — подруги.
Исабель, возвращаясь от металлического стеллажа, не удержалась, украдкой взглянула в дочкину сторону и увидела, как Эми и Бев улыбнулись друг другу. Она тут же отвела взгляд, но недостаточно быстро: Эми поймала этот взгляд, и улыбка сползла с ее губ, а глаза потухли.
В обеденный перерыв Роззи Тангвей важным гоном заявила, что ей надо бы поехать в оптику и заказать очки для глажки, которые ей прописал доктор, но в такую жару просто невозможно двинуться с места. Толстуха Бев икнула и оттолкнула в сторону принесенный из дому в вощеной бумаге пучок сельдерея, надеясь, что никто и не подумает отвечать задаваке Роззи. Бев было до лампочки, что доктор прописал Роззи: очки или противозачаточные таблетки, но Арлин Такер спросила:
— Как это «очки для глажки», Роззи?
И Роззи объяснила, что всякий раз, когда она гладит дольше пяти минут, у нее начинается страшная головная боль, и когда она сообщила об этом врачу, он сказал, что уже слышал о таком явлении, хотя оно и редко встречается, и что у него есть название. Недуг, которым она страдает, поведала Роззи, приподняв брови с выражением смирения, это заболевание глаз, которое называется «спазм аккомодации».
