— И правда, так тепло, что есть не хочется, — пробормотала она, обращаясь к Толстухе Бев. Эми еще не слышала, чтобы мать упоминала о жаре.
— Господи, хорошо бы! — хохотнула Бев, и ее могучая грудь всколыхнулась. — Но никакая жара не может умерить мой аппетит.
Улыбнувшись, Исабель достала из сумочки помаду. Эми зевнула, внезапно ощутив усталость, настолько сильную, что захотелось положить голову на стол и заснуть.
— Детка, ты меня удивляешь. — Толстуха Бев только что прикурила и разглядывала Эми сквозь облако дыма. Она сняла с губы табачную крошку и внимательно осмотрела, прежде чем сбросить на пол. — С чего это ты вдруг решила так коротко подстричься?
Черная тетива вибрировала, приглушенно жужжа. Эми невольно взглянула на мать. Исабель подкрашивала губы, глядясь в маленькое зеркальце. Рука с губной помадой замерла.
— Нет, стрижка очень миленькая, очень. Я просто удивилась — ведь у тебя была такая роскошная копна волос.
Эми отвернулась к окну, пощипывая мочку уха. Женщины поднимались со своих мест, выбрасывали в мусор пустые пакеты из-под завтраков, стряхивали крошки с одежды, позевывали, прикрывая рты ладонями.
— Наверно, так тебе прохладнее, — предположила Толстуха Бев.
— Да, намного. — Эми взглянула на нее и вышла.
Толстуха шумно вздохнула:
— Ладно, Исабель, пошли, пора нам снова в соляные копи.
Исабель легонько сжала накрашенные губы и защелкнула косметичку.
— Пошли, — сказала она, не глядя на Эми, — да уж, покой нам только снится.
Но у Исабель была собственная история. Много лет назад, когда она появилась в городке, сняла у старого Крейна дом на Двадцать втором шоссе и завезла туда нехитрые пожитки и малолетнюю дочь (дитя с кудрявой светлой головкой и серьезными глазами), то навела шороху как среди прихожан местной конгрегационной церкви, так и среди работниц фабричной конторы, куда она пошла работать.
Молодая Исабель Гудроу общительностью не отличалась. Все, что удалось из нее выудить: и муж, и родители ее умерли, а она переехала вниз по течению реки в поисках лучшей жизни и пристойного заработка. Больше ничего. Хотя кое-кто и заметил, что сначала у нее на пальце было обручальное кольцо, но вскоре исчезло.
Похоже, Исабель не стремилась обзаводиться друзьями. Врагов она тоже не нажила, хотя и получила серию повышений благодаря усердной работе. Конечно, всегда в конторе найдется кому побурчать, как, например, в последний раз, когда Исабель стала личным секретарем Эйвери Кларка, но никто не желал ей зла. Звучавшие то и дело за ее спиной шуточки да намеки, что, мол, ей пришлось хорошенько покувыркаться за повышение, с годами сошли на нет. На этой должности она была уже старожилом. И напрасно Эми боялась, что ее мать считается снобкой. Конечно, женщины не могут не сплетничать друг о друге, но Эми была слишком юной, чтобы понять, насколько тесны узы между обитательницами конторы и что ее мать тоже входит в этот почти родственный круг.
Но все же никто не мог утверждать, что знает Исабель. И уж никому в голову не приходило, что за адовы муки переживает бедная женщина в эти дни. Если кто и заметил, что она стала еще тоньше, чуточку бледнее, ну так жара же стояла ужасная. Даже теперь, к вечеру, зной поднимался над асфальтом, пока Эми и Исабель шли к парковке.
— Хорошего вечера вам обеим, — окликнула их Толстуха Бев, втискиваясь в свою машину.
Герани над раковиной пламенели алыми соцветиями размером с мячик для софтбола, но еще два листа пожелтели. Исабель, заметив это, бросила ключи и немедленно оборвала увядшие листочки. Если бы она знала, что лето будет таким жарким, то вообще не стала бы покупать герани. Не стала бы украшать окна снаружи горшками с фиолетовыми петуньями. И не сажала бы помидоры, бальзамины и бархатцы позади дома. Их постепенное увядание теперь навевало мысли о смерти. Погрузив пальцы в землю, она нашла ее даже чересчур влажной, ведь герани любят яркое солнце, а не такую липкую жару. Она бросила листочки в мусорку под раковиной и отступила на шаг, дав Эми пройти в кухню. Теперь Эми готовила им ужин по вечерам. В прежние времена (как теперь мысленно называла Исабель их жизнь до этого лета) они делали это по очереди, но теперь ужин стал обязанностью Эми. По обоюдному и молчаливому согласию. Не бог весть какой труд для Эми: открыть банку свеклы и поджарить гамбургеры. Она не спеша полезла в буфет, а потом принялась лениво разминать фарш.
— Руки помой, — сказала Исабель, направляясь к лестнице, но вдруг телефон, притаившийся в закутке, громко зазвонил, и обе разом встрепенулись: бывало, что за весь день телефон не издавал ни звука.
— Алло, — сказала Эми в трубку.
А нога Исабель так и приклеилась к нижней ступеньке.
— А, привет! — Эми прикрыла трубку ладонью и, не поворачиваясь, бросила матери: — Это меня.
Исабель побрела наверх. Она слышала, как Эми сказала кому-то на том конце провода:
— Ага!
А потом добавила, чуть тише:
— Как там твоя собака?
Исабель медленно вошла в спальню. У кого из Эминых подруг есть собака? В комнате, примостившейся под самой крышей, было душно, но Исабель нарочито громко захлопнула дверь, чтобы дочь услышала. Вот, мол, я не вмешиваюсь в твои личные дела. И конечно, Эми услышала, стоя внизу и наматывая телефонный провод на руку. Но она знала: мать только притворяется хорошей, чтобы выиграть пару-тройку очков.
— Я не могу, — сказала Эми в трубку, катая в пальцах остатки фарша, — нет, я ей не говорила еще.
А Исабель приросла к двери, даже не задумываясь, что просто подслушивает. От возбуждения она забыла, что надо умыться и переодеться, — ведь дочь все еще разговаривала с кем-то по телефону. Но похоже, разговор был коротким, и Эми скоро повесила трубку. Потом загремели кастрюльки и сковородки, и Исабель пошла в душ. После она прочтет молитву, и можно будет спуститься к ужину.
Но, положа руку на сердце, молитва давалась Исабель с трудом. Надо же, в ее годы Христос уже героически взошел на крест и терпеливо выносил на нем страдания, и уксусная губка касалась его губ. А перед тем он собрал все свое мужество в саду среди олив. А она? У нее в Ширли-Фоллс не было ни олив, ни сада, ни мужества (хотя дочь и предала ее, как Иуда). Так думала она, припудривая груди детской присыпкой. А может, и веры у нее не осталось. Теперь у Исабель появились серьезные сомнения, что Господу вообще есть дело до ее страданий. Он был воображаемым Богом, что бы там ни говорили.
«Ридерз дайджест» как-то писал, что если продолжать молиться, то способность к молитве упрочится, но, кажется, они там, в «Ридерз дайджест», слишком все упрощают. Она с удовольствием читала заметки вроде «Я — мозг Джо» или «Я — печень Джо», но вот статья под названием «Молитва. Терпение и труд все перетрут», если поразмыслить, — это уже чересчур.
Да и, в конце концов, она устала! Устала молиться из года в год. Но она снова попытается прямо сейчас, лежа на этом белом покрывале, блестя влажной кожей, уставившись в низкий потолок, попытается молиться о Его любви. «Просите, и дано будет вам». Хитроумное это занятие. Кто же станет просить о плохом, обращаться не по адресу? Не хочется предстать в глазах Бога хапугой, выпрашивая какую-то вещь, как это делают католики. Муж Арлин Такер специально ездил в Масс, чтобы помолиться о новой машине. Просить у Бога машину — это просто кощунство, уж если бы Исабель и стала молиться о чем-то конкретном, то попросила бы мужа или дочь получше. Впрочем, она бы все равно не стала («Пожалуйста, Господи, пошли мне мужа или хотя бы такую дочь, которую я смогла бы выдержать»). Нет, вместо этого, вытянувшись на покрывале, она снова попросит Господа лишь о любви и наставлении, постарается внушить ему, что она достойна и того и другого. Только бы он снизошел и послал ей какой-нибудь знак. Но знака не последовало, она почувствовала только, что капли пота выступили у нее над губой и под мышками, до того жарко было в спальне. Устала. И Бог, наверное, тоже устал. Исабель поднялась с постели, набросила халат и пошла вниз ужинать с дочерью.
