Меня осудили за попытку сам не знаю чего. Мартинесу и мне дали почти одинаковый срок, это еще больше нас сблизило. Как то раз рано утром меня разобрал смех, я ведь так и не спросил его, что он тут делает. Он тоже засмеялся; полгода сплошные разговоры о Конраде, а мы так и не обсудили, в чем крылась причина его неприятностей. Он покраснел, ему стало почти что стыдно, и он признался:
— Я — Эдгар Янсен.
До чего он был мил в своем признании, у меня оставалось вино на донышке бутылки, и мы выпили за успех банковских махинаций. Это повлекло за собой пищевое отравление.
Эпилог, имеющий целью покончить со мной
Белое помещение, куда меня потом доставили, не слишком пришлось мне по душе; я, правда, и виду не подал. Господа решили перевести меня в специализированное здание (и это вопреки нашей крепнущей дружбе с Мартинесом). Напрасно я старался узнать их специальность, ничего не поделаешь, люди в халатах молчаливы. Тогда я стал смотреть на мух. С нежностью и огромным удовольствием. В парке я снова увидел старых знакомых голубей, превратившихся в дистрофиков. А муравьи, да муравьи, ну просто невероятно, как они работают. Я это объяснил главному начальнику, который каждый день заставлял меня говорить. Он постарался выразить собственное мнение по этому вопросу, я думал о гниении бренной плоти, о незначительности всего сущего перед первичным замыслом. Он теребил себя за подбородок; главное кроется в словесной нерешительности, в паузе между двумя словами. Этот придурковатый мне понравился. Как мне повезло, что я наделен способностью мгновенно завязывать дружеские отношения.
И шли дни, один за другим с удивительной регулярностью. Молодая женщина, появление которой обросло многочисленными слухами, единодушными, по крайней мере, относительно ее имени — Аннабель, весьма учтиво представилась мне; по правде сказать, вспышка моргнувшего глаза, неясное скольжение, и она подошла к моему безвольному телу, какая красотка склонилась в восхитительном реверансе. «Графиня Аннабель», — шепнула она. Я был сражен на месте, женщина высокого полета. Гордая осанка. Тонкость расплывчатых черт. Я следовал за ней в дни, предшествующие зиме, нас разделяло только несколько метров, иногда она непрерывно разбрасывала вокруг себя странные лепестки, к которым я бросался яростно и незаметно, упиваясь этими забытыми ароматами. Мне хватало этих лоскутков, чтобы наполнить жизнь смыслом.
Графиня Аннабель бесконечно меняла свои наряды; узоры умирали, когда угасал экстаз. Последнее платье, которое я видел, было бледно желтым, цвета солнечных дисков, застывших в нерешительности. Именно этот желтый цвет мелькал за прекрасным деревом, растущим в центре нашего парка; меня больше привлекли растущие в кружок белые тюльпаны, чем ее явное исчезновение; та, которую я любил, величественная графиня, перешагнула белизну. Исчезла в исчезновении. Для меня теперь имели смысл только эти растущие порознь цветы, свежие и невинные; глядя на них, я интуитивно чувствовал, что они хранят высшую тайну: тайну, как можно довольствоваться малым. Между нами зарождалась свежая дружба.
Я поделился с Белым Халатом новостью о внезапном бегстве графини Аннабель, он стал теребить себя за подбородок в идиотской надежде, что этот жест поможет ему сотворить чудо ее возвращения. Я сдержался и не стал сердиться на эту вседозволенность.
Разве не следовало позволять благородным феям исчезать, если на то было их любезное желание? Я снова и снова ходил к этому палисадничку с белыми тюльпанами, над которым не властны времена года. Эта прогулка, приносящая бессчетные радости, составляла главное наслаждение моего нового существования. Я чувствовал, что существую, только когда созерцал эту белизну. И шли дни, один за другим с удивительной регулярностью, ничего возбуждающего. Время движется в идиотском механистическом ритме.
Как то утром человек теребивший себя за подбородок накинулся на меня. Он потрясал клочком бумаги, приходя в возбуждение и проявляя крайнюю несдержанность; теперь я совсем не мог выносить людей с горячей кровью. Главным образом, по этой причине я отказался его выслушать.
— Мы получили телеграмму от вашего американского дядюшки!
— Какого дядюшки? — спросил я.
— Вашего дядюшки. Знаменитого писателя! Пола Остера!
[24]
— А!
Я был так взволнован тем, что существует жизнь не здесь.
[25]
У меня был только жалкий чемоданчик, люди толкались, превращая путешествие в неприятное испытание. Все кинулись по каютам, и я с удивлением увидел, что какой то молодой человек всей тяжестью своего тела улегся на моей койке. Занято, сказал он. Все занято, подумал я. Корабль вышел из порта. Я расположился на верхней палубе. Очень скоро я замерз. Я думал об Америке, об удовольствии, которое я испытаю, познакомившись со знаменитым дядюшкой, но эти пустые мысли ничуть не согрели меня. Единственно, во мне открылась способность к клептомании, позволившая мне незаметно прокрасться на корабельную кухню и стащить там бутылку виски. Очень скоро я уже блевал. Частички моего «я» растворились в Атлантическом океане, частички моего «я» отправились открывать Америку, частички моего «я» уже приветствуют статую Свободы. Тогда я вспомнил встречавшийся ранее персонаж с его знаменитой германо-ирландской поговоркой: «Лучший из нас блюет первым».
КОНЕЦ
